Наброски пером (Франция 1940–1944) - Анджей Бобковский

позавтракали в комнате Стефана. День солнечный и жаркий. Сразу после завтрака мы стали быстро собирать вещи, чтобы убраться отсюда тихо и незаметно. Но среди равнодушных господ консулов, адвокатов и других титулов разлетелась новость, что мы возвращаемся в Париж. И если вчера на нас не смотрели и не здоровались (предатели!), то сегодня все время кто-то из них отводил меня в сторону, как кавалер, приглашающий незнакомую барышню на танец, такой милый и покорный, извинялся «за дерзость», одним словом, пряники с лакрицей, потому что: «У меня к вам большая просьба. Я уехал с женой из Парижа только с небольшим чемоданчиком, а наши два чемодана остались в гостинице — вот адрес и доверенность. Может, вы могли бы переслать мне их сюда». Или: «Вы знаете, у сторожа здания (уже подсовывает мне готовую записку с адресом), где я жил, хранится моя бекеша и каракуль жены». Пришли ему это. Другой отвел меня в сторону и после множества заклинаний, что «мне же вы не откажете — ах, простите, забыл представиться — я консул из… (чтоб пропасть тебе, собаке) — так вот, у меня здесь автомобиль (tiens, tiens), и я хотел бы его продать, но не могу сделать это без свидетельства о купле. Я купил его у господина М. — француза (а когда?) — он живет на улице… он вам выдаст свидетельство, и вы мне его пришлете…». Дела, делишки, «вы должны как-то это устроить, я без гроша, и вы видели условия, в которых мы здесь живем». Я равнодушно смотрел на горы, думал о благотворной функции Тарпейской скалы{113} и сухо ответил, что условия довольно сносные и лишь бы хуже не было. И все время думал, знают ли они, что значит быть в трудных условиях. Наконец Тадзио упаковал оба велосипеда сам, потому что меня все время оттаскивали в сторону, просили, конечно, в тайне от других. Один совершенно онемел, когда я на его слова: «Я хорошо знал вашего дядю» ответил: «Ну и что?» Он потерял дар речи. Я знаю, что поступил некрасиво, но я отказал всем: нельзя ничего перевозить через демаркационную линию, а у меня самого много компрометирующих вещей (хотя бы эта тетрадь — как я ее перевезу?). Мне очень жаль, но я вынужден отказать. Если бы кто-нибудь подошел и просто сказал: «Знаете, все можно вынести, но я хотел бы порадовать жену — она так любила свои меха… Если бы вы могли, то очень прошу, если нет, ничего страшного…» — я бы помог без колебаний. Но они считали, что человек обязан рисковать из-за них, потому что они всё еще что-то там из себя представляют и не хотят понимать, что всё в ПРОШЛОМ. Ты должен сделать это для него, он на это рассчитывает, потому что наряду с теми долларами, что у него есть, и выпрошенными пособиями его запас увеличился бы. Можно еще три месяца курить «Честерфилд», отдавать белье в стирку, побираться и жить за счет Красного Креста, а на собственные средства держать фасон и продолжать резаться в бридж, подавать в суд за оскорбление чести, ни капли ее не имея. Если естественность — всего лишь поза, по словам Уайльда, то в любом случае это поза наиболее естественная. Этой позы нам не хватает во всем. Нас не любят, часто просто не переносят именно за ее отсутствие.

Отстали, и я почти уверен, что теперь они друг перед другом будут задирать носы. «Вам отказал? А мне обещал уладить…» И будет ходить, будто он на одну ступень служебной лестницы выше. Этот приют напомнил мне остров Святой Елены. Только на острове Святой Елены был один Наполеон, две дамы и дюжина придворных, пожирающих друг друга, а здесь каждый мнит себя Наполеоном — не меньше. И так же как Наполеон, постоянно возвращается к своему Ватерлоо и в голове выигрывает навсегда проигранную битву. Кто знает, не сделали ли они меня агентом гестапо. Ведь если ты не окажешь им услугу, если их это не «устроит» (одно из самых мерзких, гадких слов), они немедленно выльют тебе на голову ведро помоев. Уезжаем отсюда с настоящим облегчением.

После получаса езды по долине въезжаем в пригород Гренобля. Положение о выдаче продовольствия по карточкам ощущается все больше, а в местном департаменте (Изер) оно вступило в силу со вчерашнего дня со всей беспощадностью. Пришлось каждый кусок еды, которую я покупал перед въездом в Гренобль, добывать уговорами, шутками и болтовней. Мне это удалось, и я даже выторговал две плитки шоколада, которого официально нигде нет. Гренобль — милый город, окруженный горами. Приятные бульвары над рекой Изер. Мне снова захотелось стать студентом и учиться в Гренобле. Мы поездили по городу, выкурили по сигарете, сидя на скамье над Изером, и поехали дальше. При выезде из города жандарм проверил у нас документы. Тадзио, раздраженный пребыванием в Урьяже, произнес длинную речь, обращенную к жандармам, копаясь в своем кошельке. Естественно, по-польски. Начал с того, что только и дел «вам бумаги показывать. Смотри, чтобы я тебе кое-что другое не показал, кусок ты детектива. Вместо того чтобы спокойно ехать, человек должен для такой утиной задницы все кишки из кошелька вытаскивать и смотреть, как провинциальный хлыст радуется, что видит людей, которые в Париж едут. На, читай, черная ты неприятность!» — и сует ему под нос все документы. Не знаю, как удержаться от смеха, тем более что жандарм на каждые три слова Тадеуша отвечает снисходительным oui и весь букет варшавских цветов воспринимает как объяснение. Прощается с нами вежливым bon voyage. Тадзио ворчит все время и вообще после польской гостиницы никак не может успокоиться. У него плохое настроение. Молчит. Потом подъезжает ко мне.

— А ты, если бы стал министром, продолжал бы говорить мне «ты» и разрешил бы, чтобы и я обращался к тебе на «ты»?

Признаюсь, я был удивлен и некоторое время молчал.

— Для начала я никогда не буду министром.

— Почему? Ведь у тебя есть образование. Ты мог бы стать…

— Не морочь мне голову. Ты знаешь, что такое политика? Один великий французский писатель, Поль Валери, сказал, что сначала политика пыталась предотвратить, чтобы люди вмешивались в то, что их касается, а потом принуждала людей принимать решения о том, в чем они не разбираются. Оставь меня в покое.

Тадзио смеется. Французское esprit[175] понимают Тадеуши всего мира. Но он не сдается.

— Ну а если бы ты стал министром, говорил бы мне «ты» и