Самоубийство сверхдержавы - Патрик Бьюкенен

В статье «Табу на неравенство», опубликованной в сентябрьском номере журнала «Комментари» за 2005 год, Мюррей указывает, что в основе программы позитивных действий лежит ошибочное убеждение, будто если ликвидировать все социально обусловленные преграды для равенства, немедленно установится подлинное равенство.

«Позитивные действия… предполагают, что не существует врожденных различий между группами, которым данная программа призвана помочь, и всеми остальными. Допущение отсутствия каких-либо врожденных различий между группами определяет американскую социальную политику. Это предположение в корне ошибочно.

Когда результаты, на которые нацелена вышеупомянутая политика, так и не достигаются, и некая группа явно отстает, вину за подобное несоответствие возлагают на общество. По-прежнему считается, что лучше проработанные программы, лучшие правила или правильные судебные решения помогут ликвидировать различия. Это предположение также ошибочно»{691}.

Наблюдая за попытками Америки обеспечить недостижимое равенство – посредством позитивных действий, квот, бенефиций, прогрессивного налога и гигантского социального государства, – поневоле вспоминаешь рассказ Натаниэля Готорна «Родимое пятно». Герой этого рассказа, ученый Эйлмер, страстно влюбленный в свою прекрасную молодую жену Джорджиану, становится одержимым маленьким родимым пятном на ее щеке. Возненавидев это пятно, Эйлмер решается на опасную хирургическую операцию – чтобы удалить родинку и сделать жену совершенством. Родимое пятно исчезает – и жена Эйлмера умирает. Наше стремление к идеальной стране, где все будут равны, убивает нацию.

Равенство как политическое оружие

Те революции, которые возводили равенство на трон – французская, русская, китайская и кубинская, – нередко превращали ликвидацию старого режима в беспощадную резню. Представителей классов, имевших привилегии и власть, а также священников и поэтов, отправляли на гильотину, в подвалы Лубянки или на виселицу, расстреливали или обрекали на мучения трудовых лагерей. Когда старый порядок заканчивал свои дни в тюрьмах, ссылке и могилах, революционная элита, более неприглядная и жестокая, чем та, которую она сместила, занимала дворцы, особняки и дачи.

Джордж Оруэлл в своем «Скотном дворе» абсолютно прав. Революция начинается под лозунгом «Все животные равны». Но едва она побеждает, свиньи захватывают власть на ферме, и лозунг теперь звучит так: «Все животные равны. Но некоторые животные равны более, чем другие». Революция за равенство для всех неизменно завершается установлением диктатуры меньшинства.

«Всякая революция должна иметь собственный миф, – пишет Дункан Уильямс, британский профессор литературы, – и самым стойким из этих мифов, тем, который, вопреки всему человеческому опыту, обрел сугубо «романтическую» поддержку в минувшие полтора столетия, является миф о «равенстве людей». Опираясь на свой опыт в антропологии, Маргарет Мид пришла к выводу, что вера в равенство коренится в мифах и мечтаниях: «Допущение, что люди созданы равными, с одинаковыми способностями преодолевать себя и добиваться успеха при жизни, пусть его опровергает каждый день повседневного бытия, упорно сохраняется в нашем фольклоре и мечтах». Уильямс пишет: «В области спорта подобная вера отсутствует, и это кажется любопытным исключением. Ни один человек в здравом уме не рискнет предположить, что он имеет, в силу принципа равенства, неотъемлемое право представлять свою страну на Олимпийских играх; у него на это столько же прав, сколько у обычного школьника на место в составе школьной футбольной команды»{692}. Спорт слишком важен, чтобы американцы тешили себя мифом о равенстве всех людей.

За последние полвека мы израсходовали триллионы долларов на программы образования, и большая доля расходов пришлась на усилия по ликвидации расового разрыва. Но ожидаемого «выравнивания» в результатах тестов не произошло и не предвидится. Мы создали монструозное государство всеобщего благосостояния, но процент населения, живущего за чертой бедности, остается тем же, что и четыре десятилетия назад. Мы освободили половину граждан от налогообложения и возложили три четверти налогового бремени на талантливую десятую часть населения. Но равенства доходов нет и в помине – и не будет до тех пор, пока люди остаются свободными. Наоборот, чем прочнее утверждается экономика, основанная на знаниях, вытесняющая ручной труд, тем шире становится неравенство. Ради создания равноправного общества, которое существует только в воображении идеологов, мы убиваем замечательную страну, доставшуюся нам в наследство от величайшего поколения.

Многие десятилетия мы кормим армию бюрократов, чьи зарплаты и льготы намного превышают доходы налогоплательщиков, которые, собственно, обеспечивают существование этой социальной группы. В конце концов понимаешь, что подобный переход богатства и власти от одного класса к другому составляет истинную суть «игры в равенство».

«Доктрина равенства не имеет смысла, потому что никто – кроме, возможно, Пол Пота и Бена Уоттенберга[179] – в нее по-настоящему не верит, и никто, причем меньше всего те, кто громче всех о ней рассуждает, не руководствуется ею в своей деятельности… Истинное значение доктрины равенства в том, что она является политическим оружием»{693}.

Так писал эссеист Сэм Френсис. Полутора столетиями ранее Токвиль предвидел эгалитаризм и лежащее в его основе стремление к власти:

«Единственным необходимым условием централизации общественной власти является реальная или воображаемая приверженность людей к равенству. Поэтому искусство деспотизма, некогда столь сложное, сейчас упрощается: можно сказать, что оно свелось к следованию голому принципу»{694}.

Бертран де Жувенель, переживший нацистскую оккупацию, вторит Токвилю: «Именно в погоне за утопией приверженцы государственной власти находят себе наиболее могущественного союзника. Лишь чрезвычайно мощный аппарат способен сделать все то, о чем вещают проповедники правительства как панацеи»{695}.

Задолго до Жувенеля итальянский философ Вильфредо Парето писал, что равенство «входит в прямые интересы тех индивидов, которые стремятся избежать конкретного неравенства, ущемляющего их пользу, и породить новые неравенства, уже в свою пользу; последнее и есть их главная забота»{696}.

Qui bono? Кому выгодно? Этот вопрос всегда актуален. Когда возвышается новый класс, проповедующий «евангелие» равенства, кому достанется власть?

7. Культ многообразия

В истории человечества многообразие доставляло только проблемы{697}.

Привлекательность многообразия – в глазах смотрящего{698}.

Я твердо верю, что сила нашей армии проистекает из многообразия{699}.

Четвертого июля 1776 года Континентальный конгресс определил, что на Большой печати Соединенных Штатов Америки следует выгравировать девиз «E Pluribus Unum». Представители Филадельфии отдавали себе отчет, что только единство обеспечит им возможность бросить вызов могучей Британской империи.

Накануне войны Патрик Генри заявил, выступая в виргинской палате представителей: «Различий между виргинцами, пенсильванцами, ньюйоркцами и жителями Новой Англии больше нет. Я не виргинец, я американец». Если американцы намерены отвоевать свободу, национальная идентичность должна стоять выше прочих. «Мы все должны быть заодно, – говорил Франклин, – иначе нас наверняка повесят поодиночке».

Тем не менее, сейчас модно уверять, что величие Америки опирается именно на многообразие. Логика такова: чем разнообразнее Америка, тем она крепче и сильнее, и Америка не осознает своего истинного предназначения, пока не превратится – вспоминая название книги Бена Уоттенберга 1991 года, – в «Первую универсальную нацию», обнимающую все расы, племена, вероисповедания, культуры и цвета кожи планеты Земля.

«Деевропеизация Америки – радостная новость, почти трансцендентная по значению», – восторгался Уоттенберг{700}. Нельзя не задуматься: какой человек способен ожидать с «трансцендентной» радостью того дня, когда люди, среди которых он вырос, сделаются меньшинством в стране, где правит большинство? Такие воззрения обычно свойственны разве что левым.

«Полномасштабный современный этномазохизм, – пишет Джон Дербишир, колумнист «Нэшнл ревью», – есть, подобно многим другим психологическим патологиям, продукт англо-американской прогрессивности. В своей законченной форме он проявляется в сочинениях Сьюзан Зонтаг (р. 1933) и Энн Данэм (р. 1942)»{701}.

«Мы читаем об Энн в автобиографии ее сына… Она отказывалась сопровождать мужа-индонезийца на вечеринки с участием американских бизнесменов. Это ее соотечественники, напоминал Энн муж; на что, как рассказывает сын, «голос моей матери взлетал почти до крика. Это не мой народ!»{702}