Лабух - Владимир Некляев

Из дома выскочил мальчик лет семи, закричал в окна: «Сервер, гад ты такой! Война!..» «Я тебе дам войну, иди работу доделай!» — послышался из двери женский голос… но не голос Ли — Ли, да и не будет же татарин, как наложницу, ее держать… и следом за мальчиком, который войну объявил, выбежал пацан постарше, лет десяти, сгреб меньшего и потащил в дом: «Война, пуля из говна!..»

Пятеро — и все разные. Дружба народов.

— Мне бы детей… — вдруг как–то по–женски вздохнул Феликс. — Или хотя бы племянника какого. Твои как растут?..

Феликс облучился в Чернобыле. Так что действительно знал проблему. Но про нее тогда, в эпоху гласности, нужно было или врать, или молчать. Все ждали, что правду скажет начальник гласности Горбачев. Я тоже ждал, даже поспорил с Феликсом на ящик коньяка, что скажет… Горбачев не сказал, коньяк я проиграл, но вышло, что Феликс, который не пил, ничего не выиграл. Ни молчать, ни врать он не мог. Потому и уехал. Чтобы вдруг приехать — и если до встречи с ним понятной была причина (с учителем попрощаться, как Ли — Ли сказала), то сейчас я скумекать не мог: зачем?

— Ты зачем приехал, Феликс?

— С учителем попрощаться. Ты бы не приехал?

— Я бы не поехал.

— Правда?

— Правда. У нас и с родней–то не все прощаются.

— Про кого ты?

— Ни про кого конкретно. Про нас и время.

— А… Поедешь, если дослушаешь.

Он вновь посмотрел, ожидая…Я без пауз начал договаривать свое — Феликс слушал и кивал… Его будто бы ничего не удивляло. Спросил, имея в виду Панка с Шигуцким:

— Ты как от них отвертишься, если я выберусь?

— А если не выберешься?..

Феликс согласился.

— Да, правда… — И встал. — Обожди.

Пока он ходил на мансарду, я попробовал отыскать фикус Лидии Павловны. Загадал: если узнаю его среди остальных, то и телеграмма Зои, и то, что мне самому про Лидию Павловну в голову взбрело, — чепуха. Во всей этой истории она совершенно не при чем — и только по пьяному делу Игорь Львович бегал за ней с топором.

За мной водится такой бзик: что–нибудь по любому случаю загадать… Мужчину или женщину за углом встречу?.. Чет или нечет деревьев в сквере?.. Если женщину, если нечет, тогда…

Они все были похожи — фикус на фикус. Больший, меньший, пореже, погуще?.. — я не узнавал. Зрительная память моя вообще никакая, запоминаю слухом. Вот почему для меня не существует живописи. Я не слышу картину — и в самых знаменитых музеях теряюсь, не догоняя, почему это толпится народ перед нарисованной немотой?..

Живопись — немота, музыка — пустота… Что же тогда не немое и не пустое?..

Мне непременно нужно было, чтобы загаданное исполнилось, и, не узнав фикус по внешнему виду, я пополз на коленях, вынюхивая, из какой кадки Дартаньяном несет — от собак долго пахнет… Ничего не унюхав, поднял голову: в двери дома, покручивая «аэродром» на затылке, стоял Амед и смотрел на меня с напряженным интересом.

— Вы проползли, третий за вами, я землю ему поменял, — сказал Амед, проходя к флигелю. — Эй, дармоеды, кто мангал раскочегарит?..

Фикусолюб с асимметричным, выскочив из флигеля, мной не заинтересовались: для них человек на карачках — явление обычное. Изголодавшимися прыжками бросились они за дом к мангалу — вслед за Амедом.

Я узнал фикус — третий от меня, самый худой изо всех. Но узнал, когда Амед подсказал, так что загаданное подвисало…

Зачерпнув воды из бассейна, я вымыл руки… Ненормальный каждый из нас, если вдуматься с напряженным интересом. Нет совсем нормальных. И две мои жены ненормальные, и дети, и Ли — Ли, и Зоя, и Лидия Павловна, и Феликс, который спустился с мансарды:

— Купаться будешь, так разденься.

Ага! Сейчас в одежде нырну.

У кого–то из ученых, у Эйнштейна, что ли, были дома кот и собака. Эйнштейн для них в двери, чтобы сами на улицу гулять бегали, две дырки прорезал. Одну, побольше, для собаки — и вторую, поменьше, для кота.

А заморочил мир теорией относительности… Относительно — нормальный, относительно — нет.

Феликс меня уже едва не раздражал — настолько беспокоил. С ним проблема становилась большей, чем была. Если без него вообще была бы проблема…

— Ты в Америке своей животных держишь?

— Каких животных?

— Кота, собаку…

— Рыбок аквариумных. А что?..

— Да ничего. Странно, что рыбок…

Спрашивать про то, как он не собаку с котом, а рыбок аквариумных выгуливает, не выпадало. Я прошел в беседку, Феликс подал мне вчетверо сложенные бумаги.

— Здесь написано все… И копии двух документов — не буду говорить, откуда. Вместе с аналитической запиской Рутнянского — это материал.

— Из записки — только последняя страница.

— Достаточно. Скандал такой, что побоятся, отцепятся.

Я взял бумаги, развернул. «Беларусь пытается продать последние советские разработки оружия массового уничтожения…»

Феликс давал мне оружие для защиты. Для моей и для своей, если вдруг не выберется.

— Не очень надейся, что кто–то напечатает. Где большие деньги, там быстрые трупы. В такое не лезут.

— Они самой возможности скандала побоятся. На Беларуси и так нелегальная торговля оружием висит. А здесь не гранаты, не танки с самолетами. Отвязанные у вас парни во власти… Будто не понимают, что за это с ними разберутся быстрее, чем с террористами.

— Кто разберется? Запад?

— И запад, и восток… Лаборатория финансировалась еще Министерством обороны СССР. Так что из Москвы могут спросить: а где наше?… Там ведь тоже парни непростые.

— Тем без нашего есть что красть.

— Того, что можно украсть, в России никогда и никому не хватало, Роман. Знаешь, когда там первый западный транш растащили?.. Еще при Екатерине. В этом как раз проблема России, а не в дураках и дорогах, и тем больше не в монархии или демократии. Не воровали бы, так и дороги были бы нормальные, и царь бы не мешал.

Феликс заговорил вдруг, как Крабич. Какая–то безграничная в мире нелюбовь к России, которую я любил. Возможно, потому что не мог любить Америку, в которой никогда не был. И стоял на сценах не в Нью — Йорке или Детройте, а в Москве и Красноярске.

— Я люблю Россию.

— Люби себе. Я ведь не про любовь… И вообще не про это.

Тут Феликс быстро–быстро на меня взглянул — и насквозь, как просвечивая.

Не про то он говорил, что–то в разговоре нашем все еще откладывая. Не решаясь сказать.

Достали меня эти отложенные разговоры…

— Ты Крабича давно видел?

Опять не про то… Хотя странно: как только я Крабича вспомнил — так и он сразу же. Я не один раз замечал, что не только словами человек с человеком перекликаются. Прокрутится в голове, не слышимая никому, мелодия — и ее сразу же напоет тот, кто рядом.

— Недавно. Хочешь с ним встретиться?

— Может быть… Как он живет?

— Нормально. Россию не любит.

Феликс покивал на это, соглашаясь, что опять не про то…

— Что бы ты сказал на моем месте?

Я помолчал…

— Кому?..

Помолчал и Феликс…

— Лаборантам. И что бы ты сделал?

— Ответил бы, что подумаю. А что бы сделал… Может быть, подсчитал бы, сколько оно стоит…

— Правда?

— Я сказал: может быть. А ты им что ответил?

— Ответил, как и ты, что подумаю… И долго думал, что делать. Считать, сколько оно стоит, — смерть, сколько бы оно ни стоило. Как–то остановить нужно было и лаборантов, и тех, кто за ними. Припугнуть, но как?.. И я придумал, как дурак последний, позвонить Рутнянскому. Вроде как ни от кого и ничего не собираясь скрывать. Открытым текстом спросил, знает ли он, где его разработки, кто ими сейчас занимается?.. По–американски в мозгах моих выкрутилось, что он имеет права на них, как на интеллектуальную собственность. Защитит свои интересы… Понимая, что нас скорее всего прослушивают, предупредил, чтобы он вел себя с оглядкой, осторожно — и в голову мою американскую не тюкнуло: кому звоню, с каким Рутнянским разговариваю?.. Не представлял, не допускал, что с алкоголиком, который себя не контролирует. Запало ему из всего, что я говорил, только про его интересы — да и про них наперекосяк… Он прорвался в лабораторию, шорох навел: где мое?.. Ему на бутылку нужно было, понимаешь?.. Гению — на пузырь! Не Нобелевскую премию, а стакан гари!..

Феликс поводил руками по столу, будто искал тот самый стакан… Не нашел и посмотрел с жалостью:

— Ужас… Как вы живете здесь, Роман?.. Так же нельзя…

— Живем и умираем. Как и в Америке, как и повсюду. Ты нас не жалей.

— Так не умер же, убили… И назавтра же, как убили, лаборанты мне и сказали: пристрелили Игоря Львовича бомжи какие–то по пьянке. Чтобы я понимал, что тут не шуточки…

Так оно, должно быть, и было, все при таком раскладе становилось на свои места, логически сходилось, но я сказал: