Лабух - Владимир Некляев

Некогда у стиляг (было такое племя свободных в неволе, Ли — Ли, в рубашках с петухами и с прическами с коком) мы покупали самопальные записи на использованных рентгеновских пленках. Записывались на тех пленках не Бетховен и не Малер — так доходил до нас американский рок. Это называлось «музыкой на костях». Элвис Пресли достался мне на шейных позвонках, Дин Рид — на грудных. Все бредили Пресли, но Дин Рид был первым и лучшим, Ли — Ли. До сих пор не могу понять, как он вдруг сделался борцом, почти советским патриотом?.. Его вкрутили в политику, а потом утопили в тихом немецком озере.

Вкрутили — и утопили. Здесь есть причина… Но, знаешь, Ли — Ли: в Берлин, где его утопили, Дин Рид полетел, потому что там ждала женщина.

Покупая музыку на костях, я и представить не мог, что судьба сведет меня с Дин Ридом — где в те времена была та Америка?.. Да и вообще… И все же мы встретились в Красноярске, Ростик нас свел, так что Ростик в определенном смысле — судьба, хоть и не состоявшаяся. Мы договорились записать две мои песни, и представь, Ли — Ли, какая могла быть удача, что могло бы свершиться, если бы не тихое немецкое озеро… Если бы не ждала женщина.

Не сложилось. Не исполнилось. Поэтому я сел в другой самолет — и случилась, свершилась Анна. После чего Нина вспорола себе живот. После чего я выкрал из Риги Марту…

Как–то, перебирая барахло, которым оброс за жизнь, я нашел записи на костях, рентгеновские пленки… Наугад выбрал одну — и услышал: «Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Вам музыку?.. Шип… Шип… Шип… Шип… Хрен вам, а не музыку!..»

В рубашках с петухами и с прическами с коком свободные в неволе стиляги этак шутили.

Я начинаю не понимать, как я живу, Ли — Ли… Если смысл жизни, как придумал я себе, ни в чем другом — даже не в музыке, — а только в женщине, тогда какой смысл в Стефе?.. Отказать Стефе в том, что она женщина, не получается, и, значит, смысл должен быть, но какой?.. Тот же самый, что в бесконечности других женщин, про которых я забыл?.. Которых настолько не помню, что их вроде бы и не было, и выходит, что смысла — никакого?.. Потому что смысл — это иметь и терять, помнить и прощаться… На такой невыносимой высоте, на которой прощается Малер.

Меня удивляет, что я цепляюсь за эту высоту, чувствуя себя в заднице… А какая в заднице музыка?

И почему у меня такое ощущение, Ли — Ли?.. После чего–то, после Стефы?.. После Крабича с его идиотскими фантазиями?.. После Максима Аркадьевича с его китайской философией?.. Или перед кем–то, накануне чего–то?..

Шип… шип… шип… шип… шип… шип…

Иголка пилит пластинку там, где уже нет музыки. Где хрен вам, а не музыка…

Зеленый глаз «Ригонды» глядит на меня, не мигая. Мигать он начинает, когда переключаешь радиолу на радио, настраиваешься на станцию. Зеленый ободок то сужается, то расширяется, подмигивает — и никогда не угадаешь, что услышишь. Чаще всего какую–либо лабуду. Такую, как сейчас: что некто Красевич только и думает про страну и народ, поэтому и выдвигается в депутаты. А кто такой Красевич?.. Что он написал?.. Изобрел?.. Сделал?.. Никто и ничего про него не знает, а он выдвигается — и народ даже не подозревает, что Красевич этот или штатный конторщик, или платный стукач.

Хрен вам, а не музыку.

«О!..»

— Принять участие в избирательной кампании, поддержать своего кандидата в депутаты, интервью с которым спустя несколько минут вы услышите, пожелали известные в нашей стране люди. Мы не называем их фамилии, потому что уверены: вы сами догадаетесь, кто они, эти люди, любимые в народе творцы, авторы всем известной песни…

Радиола подмигнула: ага, давно не слышали — моя с Крабичем песня!.. Хоть на Крабича — табу, запрет на всех каналах. И на тебе: любимый в народе творец. Это, конечно, с подачи Шигуцкого, Красевичу бы запрет не отменить…

Крабич зверем на меня набросится, если Красевич его имя назовет… Не поверит, что я не при чем…

Вот оно и пошло–поехало… Поехало–пошло… Складываться начало и свершаться.

Оторопело не зная, что делать, я дернулся к телефону.

Начальник радио, плюгавенький Толик Щепок, который когда–то на одном курсе с Крабичем учился, стишки пописывал и за водкой для Крабича бегал, долго защищался секретаршей: «Анатолий Андреевич занят…». Наконец защита, слабые места которой я давно знал, сдалась, секретарша вздохнула, будто в последний раз, и Щепок, выслушав меня, спросил:

— Ты хочешь, чтобы я позвонил кому нужно, и сказал, что ты против того, чтобы по государственному радио твою музыку передавали?

По государственному радио, словно по государственному радио у него прозвучало. А сморчок же, шпингалет…

— Я не про себя, про Крабича!

— А что ты его возненавидел так? — едко нашелся и деланно удивился Щепок. — Недавно ведь дружили…

«Жаба ты плюгавая!» — мне бы на это ответить, но я утерпел, потому как по государственному радио музыку мою передавали, а Щепок не стал ждать и в паузе положил трубку.

— Ричард Петрович, приветствуем вас в нашей студии! И первый к вам вопрос: чем обусловлено ваше решение стать на нелегкий и тернистый путь политика? Просто ли оно вам далось?

— Не просто… Но я принял его. Оно обусловлено всей моей предыдущей жизнью, желанием как можно больше сделать для людей, для расцвета нашей родной страны. Нашему обществу сейчас, как никогда, требуется консолидация всех здоровых сил, на поддержку которых я надеюсь и в избирательной кампании, и в дальнейшей своей депутатской деятельности…

В дверь коротко, не слишком уверенно позвонили с первыми словами Красевича и, обождав, нажали кнопку звонка еще раз, позвонив уже дольше…

— Какими принципами собираетесь вы руководствоваться в вашей депутатской деятельности?

В своей депутатской деятельности… в вашей депутатской деятельности… в нашей депутатской деятельности… Динь… динь… динь… динь… динь…

О принципах мне, видимо, не узнать — кнопку звонка нажали и не отпускали… Я открыл — на пороге стоял пыльный и помятый фикусолюб. Тихон Михайлович Лупеха, или Алексей Викторович Матвиенко, кто–то из них — свидетелей по моему делу.

— Вот… — подал фикусолюб через порог, настороженно оглянувшись вверх и вниз на лестницу, сложенную бумажку. — Вам…

Развернув бумажку, я прочитал:

«Давно не виделись, давай встретимся».

То телеграммы, то записки… Ни имени, ни подписи. Но почерк — высокий, клинописный — откуда–то знакомый.

— С кем?..

— Это уже на словах, с кем… Пройти можно?

Фикусолюбу тревожно было стоять в раскрытой двери, явно тревожно.

— Проходите, Тихон Михайлович. Признаться, не ожидал.

— Меня Алексеем зовут…

Не ожидал и не угадал. А уверен был, что угадаю. Значит, Тихон Михайлович Лупеха — асимметричный. А записка от кого?.. Никак не вспоминалось, чей этот знакомый, клинописный почерк?

— Так с кем встретиться?

— С кем, с кем… — пробежал глазами по полкам на кухне, куда мы прошли, фикусолюб. — Так и скажи вам сразу…

— Нет ничего, Алексей Викторович. Было шампанское — выпили.

— Ссули газированные, — поморщился фикусолюб. — Не пью… С американцем встретиться.

Я вспомнил открытки, которые изредка, обычно на Рождество, приходили из Америки. С поздравлениями, написанными высоким, клинописным почерком.

— С Дин Ридом?..

Свидетеля по моему делу Алексея Викторовича Матвиенко мог подослать ко мне кто угодно… Следователь Потапейко мог подослать.

— Дин Рид умер… — не слишком уверенно проговорил фикусолюб. — Еще при мне.

Это странновато у него прозвучало: умер еще при мне. Но я догадался, про что он — многое пряталось за оговоркой. Человек узнается по оговоркам, как по отпечаткам пальцев. Даже больше, потому что отпечатки — внешнее… Некогда, когда Дин Рид жил, фикусолюб не был бомжем. Был кем–то, при себе, не выброшенным из жизни.

Подослал его не Потапейко.

Подослал его Панок.

Я сказал:

— А Кеннеди при мне убили.

Фикусолюб не понял.

— Ну и что?..

— Тогда с кем встречаться?.. Кто из американцев жив?

— А-а… — протянул фикусолюб. — Опасаетесь… — Наклонился ко мне и прошептал: — И я боюсь, его ловят. Сцапать норовят…

— Кого? — отступил я — так от Алексея Викторовича несло.

— Американца. Друга вашего.

Записка — от Феликса Рачницкого. Написана, во всяком случае, его почерком. Высоким клинописным почерком рождественских поздравлений на американских открытках.

Это ставило в тупик. Если Панок подослал фикусолюба, чтобы спровоцировать меня на встречу с Феликсом, так, получалось, прислал его от самого Феликса?.. Если, конечно, не подделали почерк, что не проблема.

Но для чего?..

И зачем Феликсу связываться со мной через бомжа? Мог бы сам позвонить…