Лабух - Владимир Некляев

Ростик сказал: «Хорошо, что я жид», — и Крабич с ним, как мне показалось, впервые согласился.

Я отвел попа:

— А если договоримся… и дома?..

— Дома пусть оба лежат, — оглянувшись по сторонам, безысходно вздохнул поп. — Откуда мне знать, кто и что у кого–то дома… Хоть так, хоть в гробу.

Сократ на все был согласен: «Пусть уж так, хоть как–то… Пусть над сыном отслужит, так что–то и отцу перепадет, да и бабы отпоют… А ксендза, может, и к лучшему нет, а то бы уперся: а кого, а того ли хороним? В гроб еще полез бы — такой заядлый».

Их же еще и на разные кладбища нести! Сына и отца на разные кладбища…

— Говорил же тебе, почему я не белорус, — буркнул Казимир, когда я спросил, как же оно выглядеть будет? — Был бы свой Бог да своя церковь, так и выглядело бы все по–божески и по–людски.

Вчера, когда он про своего Бога говорил, я не очень–то его понял, теперь дошло…

Во всех неожиданных похоронных перипетиях почему–то всем хотелось участвовать, никто не оставался в стороне, даже Лидия Павловна теологический диспут завела с попом, который отвечал, глядя на нее грустно и устало, одно и то же: «Не нами придумано…» — и только Ли — Ли ни на что и ни на кого не обращала внимания — сидела и молчала у гроба. Поехала к Алику и с ним была.

Наконец, поп свое отслужил, бабы отпели… из дому двинулись, стали выносить цветы, венки… крышку… понесли гробы… по какой–то причине или без нее — сына первым, отца за ним, но вышли со двора на улицу и подравнялись, понесли гробы рядом — процессия держалась середины — местные и приезжие, случайные, совершенно случайные… или нет? — Ли — Ли и Лидия Павловна, Стефа и Зиночка, Ростик и Крабич — чужие?.. — Сократ и Галина, Казимир на костылях — свои?.. — мы, лабухи, всех пропустили и пошли впятером в самом конце — с музыкой, с похоронным маршем…

Выглядело оно в общем–то лучше, чем представлялось: хозяйственные люди заранее про смерть думают. Православное и католическое кладбища располагались на двух склонах одного холма, одно в сторону костела, второе в сторону церкви — разделенные аккуратной невысокой изгородью, возле которой, на длину могилы разобранной, и была похоронена мать. Рядом с ней, на католической стороне, была выкопана одна свежая яма, и так же рядом, на стороне православной, — вторая.

«Хоть на два метра разгородили…» — сказал Казимир.

Поп, освящая могилу сына, брызнул тайком от себя самого и на могилу отца…

Бог один.

Накрыли крышкой гроб Алика, начали плакать… На сельских кладбищах, слава Богу, не говорят надгробных речей. Только все тот же Казимир сказал: «Хороним вас, может быть, одних из последних белорусов, прощайте…»

Ли — Ли не плакала до сих пор, я, во всяком случае, не видел, а тут всхлипнула, когда поп сказал, чтобы прощались, и, как только накрыли Алика крышкой, повернулась и пошла. Вниз с кладбищенского холма, не оглядываясь, одна.

Я взял трубу.

День был погожий, ясный, солнечный — и далеко видно было: до горизонта и даже дальше. Но как бы неохватно ни катилась с холма на холм и вновь на холмы во все стороны даль — высота над холмами была большей: бесконечной. И я вскинул в нее пронзительный звук чистой трубы.

Я давно не играл на трубе — и невольно покосился на лабухов: может, лажа? — я бы не хотел сыграть для Алика лажово, чтобы он не подумал, что все ему Зиночка наврала, и никакой я не музыкант, но Чесик, трубач и тезка Чесика Пилевича, с которым мы когда–то в одной рок–группе играли и который из–за любви повесился, большой палец поднял и кивнул: нет, не лажа, — и тогда я слился с трубой, сам–един с одним звуком, потому что лабух он и есть — только звук.

Я, ты знаешь, Альгерд, лабух… хотя есть, как Муля говорит, нюансы… и ты, прости, ты для меня Алик, потому как необычно — Альгерд, мешает звуку… Альгердом я отца твоего буду звать и для него тоже играть буду, потому что я не поп, а лабух, мне нечего и некого делить, и я редко, почти никогда не задумывался над тем, что поделено, о чем в последние дни думаю: отчизна, земля, люди, мне не до того было — да всюду ведь в мире какие–то, поделенные, отчизны, земли, народы, к самим себе настолько привязанные, что не дают самим себе взлететь, флаги разные, транспаранты таская, каждый сам свое, а музыка — над всем, не поделенная и не привязанная… и я только одно и успевал, что ловить ее, летучую, и еще любить… возможно, грешный, не так чисто, как чистая труба поет, но так же пронзительно, потому что любовь и музыка — одно и то же, без любви не слышно музыки, но про нее позже, ты услышишь, тема ее скоро возникнет, Ли — Ли недалеко отойти успеет…

А пока — про холм, по которому она идет, едва земли касаясь, легко, хоть и в слезах, про небо над холмом, над теми дубами, под которыми сидел я вчера с Казимиром, когда приехал сюда, чтобы узнать, не вернулся ли твой отец, так вот и вернулись вы вместе, одни из последних, может быть, белорусов — и, как болит, слышишь?..

Ибо это про то, про что раньше мне не думалось: про нашего, своего белорусского Бога, которого — я так и не понял со слов Казимира — то ли мы бросили, то ли он нас оставил, но, думаю, Бог не может оставить, ждет, когда мы к нему вернемся, и смотрит с высоты, которая больше самой дальней дали, на которую может отойти Ли — Ли, глядя вслед которой и Чесик не выдержал — так она уходит!..

И слушай теперь тему любви в две пронзительные трубы, потому что в любви одной, или одного, не бывает, и я слегка дух переведу, чтобы про любовь не так надрывно, чтобы не сойти с ума оттого, что Ли — Ли все дальше, что вечером у нее самолет, что Феликс без нее жить не будет — и чтоб не придумать какой–нибудь глупости: помнишь нашего доктора палатного Иосифа Даниловича? — так он придумал, будто в нем ген любви сломался, и мне сказал, что во мне тоже сломан, и клетки головного мозга, которые любить умеют, поотмирали: сто процентов, потому что мне уже за сорок — целый миллиард клеток, представляешь? хотя, оказывается, для головного мозга это не так много, хорошего, оказывается, во всем и везде мало…

Но и отмершими клетками я понял, почему проиграл Ли — Ли Феликсу: не потому, что она его спасала, жертвовала собой, а потому что Феликсу жизни за нее не жалко, он говорит, что «жить без нее не будет» — и Ли — Ли знает, что, если он так говорит, то жить и не будет, поскольку он из тех, кто молчит, когда невозможно правду сказать, а я забыл отмершими клетками, что такое бывает, что из–за любви не живут, вешаются и стреляются…

А в женщинах ген любви не ломается и клетки, которые любят, не отмирают, они все помнят… потому и в один голос Ли — Ли с Лидией Павловной: «Какой мальчик!..»

И сейчас как раз эта, слышишь, на коде — тема мальчика, который ушел из жизни Альгердом… и ты извини, прости меня, Альгерд, Алик, мальчик… и прости меня, Боже… и если есть, кроме Тебя, всемогущего в небе, бог любви на земле, то умоли его: пускай и он простит…

Может, простит?..

А Ли — Ли все дальше и дальше уходит и уходит… —

А–о–у-а-у…

Растила, Хельсинки,

Февраль 2002‑март 2003.

Перевод с белорусского Дмитрия Подберезского и Евы Эн.