Лабух - Владимир Некляев

«А что еще делать?»

«Рассчитаться».

«С кем?»

«С мальчиком на велосипеде».

Да что они, будто сговорившись, про одно!.. Сначала Марта, теперь Феликс… Я бы мог тогда попросить лабухов хабаровских, чтобы нашли мальчика, вернули велосипед, но я и так их озаботил — и где того мальчика искать было?

«Разве за это нужно рассчитываться?»

Феликс, похоже, удивлен:

«Назови, если вспомнишь, хоть что–то такое, за что не нужно?..»

Такого я не могу вспомнить…

«Ничто столько не стоит, как жить… Так чем и как рассчитаться?»

Феликс смотрит на меня мучительно:

«Оправдать то, для чего спасен. Исполнить».

Я не знаю, для чего я спасен, а он, получается, знает…

Когда я у Ли — Ли спрашивал: «Как ты думаешь, почему Феликс приехал?», — то имел в виду, что прощание с Игорем Львовичем — только причина, и у Феликса, как и у Ли — Ли, своя игра… А Ли — Ли взглянула, как она умеет, с туманом в глазах: «Ты уже забыл, что есть такая вещь, как пристойность, и вести себя пристойно, жить пристойно — это нормально». Сказала, будто жалея…

Возможно, так оно и есть… Может быть.

Теперь — может быть, но не тогда, когда я думал, что Ли — Ли со мной хитрит. Попросту дурит. И если бы оказалось, что она действительно хитрила, надуривала, я бы теперь… что мне, лабуху?… душа под кадыком… постучал и попросился бы сам знаю к кому. Да и вообще не сидел бы тут в угол загнанный.

А она еще говорить будет: мышь под веником. Или не она — Феликс?..

Слишком уж мы зависим друг от друга, чересчур.

Только что было бы, если б не зависили? И как это представить?..

Крабич так представляет: «Я ни от кого не завишу! Что написал — то мое». Будто нет Зиночки… Неужто он и пишет так, будто Зиночки нет?

Спасибо за ромашку, Зиночка.

Я не могу так музыку писать, будто нет Камилы. Нины и Марты. Зои и Лидии Павловны. Ли — Ли.

«Зато, — окрысился бы сейчас Крабич, — я не могу жить так, будто Беларуси нет, а ты — живешь!» Он кричал еще тогда — в нашем клубе парильном, где мы по четвергам собираемся: «И продаешь с песнями!»

За меня заступились — и Крабич на всех наехал: «Как вы по ночам спите? Как с совестью договариваетесь?!.»

Мужики в клубе солидные: при службе, при должностях. Кто ректор, кто директор… А по Крабичу выходило, что все — козлы и падлы! Если кормятся из рук власти, которая Беларусь продает, значит, падлы и козлы. Как бы ни оправдывались и сами про себя ни думали: мы делу служим, а не власти.

После этого я Крабича не приводил: мы в бане не для разборок собираемся. Клуб — это свои, какие ни есть.

Да и думал я не так, как Крабич, а наоборот: чем больше нормальных людей во власти, тем лучше — они обязаны там быть. А как по ночам они спят, как с совестью договариваются — их проблемы.

До одного случая так думал…

Ростик в Бресте пару концертов устроил, мы приехали, а первый концерт отменили: президент прилетает и в том же зале в тот же день выступает. Шоу такое — куда там нам… После выступления — вопросы, и какая–то тетка бойкая вдруг поднимается: если вы, товарищ президент, такой хороший, почему мне детей моих кормить нечем? Президент — пальцем в первый ряд, где весь кабинет министров вместе с премьером сидит: встать, когда народ спрашивает! И к народу: «Вот кто детей ваших обжирает, смотрите, какие морды наели! Животы набили — еле встают!..» Народ, конечно, рукоплескать, ему кайф такой — хлебом не корми, а в первом ряду постояли, животы поджав, и сели: никто не повернулся и не ушел. А их ведь на всю страну по телевидению показывали — и дети их на них смотрели, и жены, друзья, родные видели, как в них пальцем тыкали, а они стояли, животы поджав…

Как же во власти такой оказаться нормальному мужику?

Ростик в гостинице всю ночь доставал: «Ну что в их жизни закончилось бы?.. Даже если б меня, лабуха, так при всех лажанули, я бы…»

Лабух не министр.

Назавтра все же один из министров, давний член нашего клуба парильного, в отставку подал — и с инфарктом слег. Многое в его жизни закончилось — и парилка… Не всегда полезно помнить, что ест такая вещь, как пристойность, Ли — Ли.

Мне, лабуху, что с ней делать?.. В тюрьме с ней, битому, сидеть?.. Опять вон ключи в замках проворачиваются… сегодня четверг, баня как раз… если бить идут, то не выдержу — так давит и душит… люк в подводной лодке задраивают… мешок на голову в кифе темном натягивают… — а в раскрытой двери двое за спиной охранника раскачиваются, но не те самые… тех заменили, потому что слабо били… — и один из новых на Феликса похож, второй на Панка:

«Пять минут, Феликс Андреевич, как договаривались».

Феликс Андреевич слишком на Феликса похож, чтоб не Феликсом быть, за которым охранник дверь прикрывает, но не плотно, закрыть плотно Панок не дает… чтобы слышать?..

«Били?.. — присев, спрашивает Феликс и аккуратно сложенный носовой платок подает, будто, если я лабух, так у меня своего нет. — Извини, Роман».

Феликс слишком приличный, с перебором: были бы силы, я б ему в морду врезал… Из–за него в жизни моей многое может закончиться — и баня…

Да, сегодня как раз четверг.

«Больше не будут… — вытирает лицо мне Феликс. — К президенту меня возили… Шигуцкий возил…»

Меня в следующий раз президент примет… Пообещал, что в следующий раз. Только в следующий раз…

«И что?..»

«То же самое… Я спросил в конце: что ж вы раком ставите всех и трахаете?..»

Феликс словно сон мой видел…

«И знаешь, что он ответил?..»

«Что у него конец такой здоровый?..»

«Нет… Что он президент, а поэтому может трахать кого угодно и как угодно… И, если договоримся, я тоже трахать буду кого захочу… Кроме него».

«Договорились?..»

«С такими не договариваются, Роман».

Не договариваются… Тогда зачем мне к нему в следующий раз?

«Потом к генералу повели… Панок повел…»

И меня водили к генералу… К кому только ни водили, кроме президента…

«Ты попросился?»

«Сами попросили… Там у них тезка мой железный стоит, ты видел?»

«Видел… И как там генерал?..»

«А вот здесь, ты слушай, не шуточки… Дал понять, что тайная служба власти с властью не в большой дружбе. Как бы и не тут она — власть тайной службы…»

Даже в кифе темном догадаться можно, где она, тайной службы власть, но почему Феликс говорит про все, не опасаясь, что нас слушают, зачем вообще его в камеру запустили — не рыло же мне вытирать? — и я спрашиваю, глазами на дверь указывая:

«А где?»

На мои знаки Феликс — ноль внимания… Плевать ему, похоже, что Панок, или еще кто–то, слушает.

«Там же, где была. И там не лабораторию, а институт предлагают…»

«Как при Берии?»

«Крепко они тебя… — тихо, в обход, говорит Феликс. — Как при Берии… — И через паузу договаривает: — Закрытый, понятно. При заводе режимном, чтобы довести разработки Рутнянского».

Я понял вдруг, что знаю про Феликса то, чего он сам про себя не знает, а если догадывается, то не скажет никому — и не допросишься…

Однажды он выпрыгнул из машины, которая через мгновение разбилась. Кто–то сказал бы: слава Богу, спасибо случаю, судьбе, мальчику на велосипеде — и жил бы, не допытываясь, почему жив остался, а Феликс спросил, почему? Для чего?.. И решил, что для некой цели — и не просто какой–нибудь. Для особенной, высшей, необычайной — одному ему предназначенной…

«И ты согласился?»

Феликс рядом садится, руку мне за шею забросив, обняв…

«Мне паспорт возвращают — и от тебя отстают. Навсегда. Я готов согласиться».

«Подписаться?..»

Феликс обижается искренне:

«Ты что!..»

Я ничего. Подписаться можно и без подписи. Взял, что дают, — и тем самым подписался.

Мне студию при режимном заводе не предлагают.

«А как же Америка? Все в Америку, а ты оттуда?»

«Где работа, Роман, там и Америка».

«И ты будешь бомбу для них лепить?.. Для тех, кто петлю тебе на шее затягивал, от кого ты едва вырвался после Чернобыля?»

Феликсу — как по морде, что про это я спрашиваю, и он мог бы защититься, навстречу спросить: а как тогда отсюда нам выбраться? И мог бы сказать, что поэтому и согласился, потому что, если не с президентом, так с кем–то надо договариваться, но он повторяет, ничего другого не придумав, поскольку одно у него в голове:

«Работа, Роман… В Америке у меня такой нет».

«И в Германии не нашлось бы?»

А вот это ему — как по яйцам! Потому что он и достойно выглядеть хотел, и шанс не упустить: бесхозную славу Рутнянского прихапать!.. Это и есть игра его, ради которой он приехал — мне открылось!.. Там его прижимают, там он заурядный, один из многих, почти никто, а его фанаберия, как меня клаустрофобия, душит.

Вот как Панок помог.

«Мы все сделаем, чтобы он остался — до вас не дошло?..»