Шаляпин - Моисей Янковский

Пребывание артиста в Москве на сей раз было непродолжительным. В конце января 1904 года он уехал в Петербург для выступлений в спектаклях Мариинского театра, а затем в Милан, где пел в «Фаусте» и «Демоне». И опять ему сопутствовал шумный успех.

Осень 1904 года принесла ему новую роль — Томского в «Пиковой даме». Эта баритональная партия пришлась ему все же по голосу, но не стала заметным событием. Выступление было приурочено к сотому представлению «Пиковой дамы» в Большом театре, носившему торжественный характер. Состав исполнителей спектакля был усилен: Шаляпин пел вместе с Неждановой и Збруевой.

После Демона — Томский. Это характерно. Артист, обладатель баритонального баса, очевидно, все время стремился расширить свой репертуар за счет чисто баритональных партий, понимая, что для певца-баса почти недоступны пути к некоторым ролям, в которых могут раскрыться близкие ему по образной сущности, но высокие по тесситуре партии, скажем, лирические. Ведь пока лишь партия Нилаканты предоставляла ему эту возможность. Героика и характерность — вот по преимуществу удел баса. А за привычными границами амплуа остаются неисчерпанные возможности испробовать себя в лирике, что для Шаляпина было всегда желанным, может быть, даже необходимым. Именно поэтому он и обратился к партии Демона. Стремлением к образам характерного плана можно объяснить случай с партией Томского. Интересно, что несколько позже он испытает себя в заглавной партии «Евгения Онегина». Проба оказалась неудачной.

Конечно, исключая Демона, подобные партии были лишь разведками. Но самый факт исканий такого порядка показателен: речь шла о нащупывании пределов своих возможностей. Позже от таких экспериментов он откажется.

Основные партии оставались в его репертуаре. Над ними, в смысле уточнения и усовершенствования, и работал артист. Это было для него главным делом. Говоря об этом периоде, некоторые критики усматривали в жизни певца досадную творческую паузу, даже топтание на месте.

Как показывает знакомство с репертуаром артистов-басов, он в общем довольно ограничен. И, конечно, не в одной широте дело. Шаляпин вносил в каждую важную для него партию столько душевных сил, столько художественной тонкости и сделанности, что о нем можно сказать: далеко не всякую, подходящую по голосу партию он мог бы взять для себя. Его ведь занимала не только тесситура, а и вопросы образа в целом. Он видел в каждой партии ее певческую, словесную, смысловую, драматургическую, словом, поистине художественную задачу. А удовлетворить всем требованиям, которые он мог предъявить к каждой новой роли, было трудно, даже невозможно. Он прошел мимо многих оперных партий потому, что не видел для себя новых задач в сфере образной, присущая ему избирательность была очень высока.

Помимо этого, все более определявшееся положение артиста-гастролера диктовало ему, как и всем артистам, избравшим для себя подобный путь, ограниченность известного круга ролей, выходить за пределы которого трудно: ведь Шаляпину приходилось выступать в разных ансамблях, с различными составами исполнителей, в театрах (в провинции) с четко ограниченным репертуаром. Это, несомненно, тоже сказывалось на проблеме новой роли. Он предпочел сохранять в репертуаре лишь то, что было творчески близким и завершенным по исполнительской сделанности. Таких партий оставалось немного.

Он с трудом шел к новым ролям, что во многом зависело от него самого. Конечно, если бы он пожелал, скажем, выступить в какой-либо опере Вагнера, его бы с радостью поддержали. Но он пока не изъявлял желания петь в вагнеровских операх, хотя иногда исполнял отдельные фрагменты из его произведений в концертах.

Собственно, в последующие годы он создаст лишь три новых образа: Дон Базилио в «Севильском цирюльнике» Россини, Дон Кихота в одноименной опере Массне и Филиппа II в «Дон Карлосе» Верди. Всего три партии — а его дальнейший путь на сцене продлится более тридцати лет…

1904 год подходил к концу, он принес Шаляпину великую художественную славу, которая росла и крепла.

В этом году у него родился сын Борис. После смерти маленького Игоря теперь его семья насчитывала троих детей.

Глава XI

ИСКУССТВО ШАЛЯПИНА

Идеальное соответствие средств выражения художественной цели — единственное условие, при котором может быть создан гармонически-устойчивый образ, живущий своей собственной жизнью, — правда, через актера, но независимо от него.

Актер живет, он плачет и смеется на сцене, но, плача и смеясь, он наблюдает свой смех и свои слезы. И в этой двойственной жизни, в этом равновесии между жизнью и игрой — состоит искусство.

Что за певец Шаляпин? В чем сущность его артистической индивидуальности?

Существует легенда, будто Шаляпин был обладателем неповторимого, феноменального голоса, каких не знает и, быть может, не узнает будущее вокальное искусство.

Это не бассо-профундо, и Шаляпин был знаменит не потрясающей октавой. Голос его — высокий бас (бас-баритон — basso-cantante), баритональные тона его поражают чистотой и благородством тембра и при известной ослабленности в нижнем регистре подкупают звучностью и силой в верхней части, создавая порою впечатление, что у Шаляпина — баритон.

Это голос не протодьяконский, и покорял Шаляпин отнюдь не сокрушающей силой звука. Напротив, к огорчению ценителей голосов применительно к их громкости, Шаляпин обладал наибольшей способностью воздействовать тогда, когда прибегал к mezza voce и к полутонам, когда он играл певческой интонацией. Ему было присуще умение покорять не тремя forte, a piano pianissimo. Он делал то, что, казалось бы, басу не присуще: достигал предельной лиричности, пользуясь всеми оттенками piano. Он умел окрашивать голос в самые различные тембровые тона, добиваясь этим решения многообразных задач в раскрытии сценического образа.

В сцене прощания с сыном умирающий Борис Годунов лежит в кресле. Он напрягает последние усилия, чтобы приподняться и обнять сына, но сил нет. Зритель чувствует, что еще недавно мощное тело сломлено; теперь оно дрябло и безвольно. Идет первая фраза: «Прощай, мой сын, умираю…» И неожиданно для привычного восприятия шаляпинского голоса, он вдруг звучит совершенно тускло, в нем, так сказать, не чувствуется басовой природы, со сцены едва доносится бескрасочный, немужественный голос. Но сила ненависти побеждает бессилие тела: «Не вверяйся наветам бояр крамольных», — на этих словах звук снова приобретает былую силу и наполненность, перед нами прежний Борис. Но напряжения воли хватает лишь на мгновение: силы оставляют умирающего, и голос его опять подавляет своей тусклостью, он становится едва слышимым.

Искусство пения Шаляпина нечто отличное от общепринятого представления об этом искусстве. Шаляпин никогда не думал о самоценности вокала, он искал возможностей для фразировки, тонкой, умной и верной, будучи убежденным, что только благодаря фразировке, то есть образности, голос певца действует на слушателя. Вот почему Шаляпин сплошь да рядом достигал исключительного воздействия тем, что как бы гасил звучность, хотя экспрессивность едва звучащего голоса при этом оказывалась неизмеримо большей, чем forte-fortissimo иного подмастерья из певческого цеха.

Пение Шаляпина — искусство интонаций, множественности тембров. Вот почему его голос воспринимался то юным, то старческим, то героическим, то буффонно-характерным. Пение Шаляпина — великое искусство актерского перевоплощения.

Эта особенность вокальной техники Шаляпина теснейшим образом связана с другой чертой его певческого дарования. Шаляпин — певец, обладавший не только безупречной, но и какой-то сверхъестественной дикцией. Пожалуй, дикция как средство донесения слова, смысла, содержания составляет одну из основных черт Шаляпина-певца. Для того чтобы быть услышанным, Шаляпину вовсе не нужно было петь громко. Он и в шепоте доносил фразу, и, произнесенная едва слышно, она все же воспринималась как фраза кульминационная.

Чтобы подчеркнуть смысловую сторону музыкальной фразы, Шаляпин распределял силу звука таким образом, чтобы не громкостью, а дикционной выразительностью выделять то, что должно усилить восприятие образа. Можно почувствовать, что в несении слова-мелодии Шаляпин как бы действовал приемами драматического актера: интонационная сторона его исполнения и чередование силы звука были направлены к тому, чтобы уточнить смысловую ткань партии.

Впрочем, самое слово «дикция» не вполне исчерпывающе передает сущность дикционной особенности Шаляпина-певца. В обычном понимании безупречная дикция считается чем-то обязательно присущим настоящему певцу и тем более оперному.

Если под дикцией понимать только четкость произнесения букв и слогов, ясную артикуляцию и т. п., то эти качества, имеющиеся у многих певцов и бесспорно свойственные и Шаляпину, не дают еще представления о том, чем была дикция Шаляпина. Она не была ремесленным достоинством или просто вежливостью актера, как определил ее великий французский артист Коклен, а особым качеством, при котором певец стремился не только точно и явственно передать слово, но и донести через это с ясностью произнесенное, выпетое слово характер действующего лица и его настроение, его национальные черты.