Tertium Organum: ключ к загадкам мира, изд. 2-е - Петр Демьянович Успенский

На земле живут две совершенно разные породы людей. И трудность психологических делений зависит в значительной степени от того, что мы хотим всем людям навязывать общие характеристики, которых они не имеют.

Кроме того, любовь нельзя делить на два класса: (1) физическое чувство без личной привязанности и (2) физически-душевную любовь, соединённую с личной привязанностью. Необходимо признать ещё возможность третьего рода отношений, в которых главным элементом является сознательное искание чудесного в любви и через любовь. Причём для людей высшего типа любовь без этого искания чудесного делается уже почти невозможной.

* * *

Я не случайно назвал циничным морализм, видящий в любви только одну цель — продолжение рода (или, субъективно, физическое удовлетворение), цель, которую нужно как-нибудь поскорее достигнуть и не смотреть на остальное. Цинизм может выражаться не в одной распущенности. Может быть цинический морализм и даже цинический аскетизм, так же как циническая распущенность. Всё дело во взгляде, в отношении [личности к данной теме]. Цинизм — это психология двумерного существа. Собака ([лат.] canis [откуда произошло слово «цинизм»]) и есть двумерное существо. Двумерная мораль непременно будет цинической моралью. Она везде и во всём будет подозревать свои собственные тенденции, потому что других она не знает и не понимает.

Интересные вещи говорит В.В. Розанов в книге «Люди лунного света». Идея греховности любви, идея «скверны», идея аскетизма по его мнению возникла из полового извращения, из гермафродитизма, из «женомужества» и «мужеженства». Причём гермафродитизм может ничем не выражаться физически, а только психически, душевно, быть душевным гермафродитизмом.

«Содом рождает идею, что любовь есть грех. В самом деле, что такое гермафродитизм психологически? Муки Тантала — всё в себе и недостижимо. Следующий этап — ненависть к этому недостижимому, страх перед ним, мистический ужас, скверна, от которой нужно бежать».

Это интересно, хотя и звучит парадоксально. Любовь как «скверна» несомненно заключает в себе что-то от извращения. Но аскетизм может быть основан совсем на других мотивах. Дело в том, что любовь, как она бывает в жизни, несомненно в большинстве случаев заставляет людей размениваться на мелочь чувств и мелочь ощущений. И вот бегством от этой мелочности может быть аскетизм. Кроме того, мистика требует одиночества. Очень трудно в условиях жизни на земле представить себе любовь, которая не мешала бы мистическим стремлениям. Ведь храмов любви и мистерий любви в [нашей] действительности нет, а есть только «быт» и психологические лабиринты, от которых очень часто хочется бежать людям, поднимающимся немножко выше обыкновенного уровня.

И поэтому совершенно естественно вырабатываются известные формы очень тонкого аскетизма, совершенно непохожего на «цинический» аскетизм. Этот аскетизм не клевещет на любовь, не богохульствует, не старается уверить себя, что любовь — скверна, от которой нужно бежать. Это скорее платонизм, чем аскетизм; он понимает, что любовь — солнце, но часто не видит путей к этому солнцу и соглашается лучше совсем не видеть солнца, ощущать его только в душе, чем получать его свет через потемневшие или закопчённые стёкла.

Но вообще говоря, любовь представляет для людей слишком большую загадку и часто отказ от любви и аскетизм принимает очень странные формы.

Скандалы, разыгравшиеся в течение последних лет в «Теософическом обществе» судебные процессы, обвинения в безнравственном поведении, обвинения в клевете и пр., и пр. — всё это имело своим основанием один маленький, но очень характерный факт. Лет десять тому назад известный теософический писатель Ледбитер в письме к одному своему ученику, мальчику, объяснял ему и даже рекомендовал для удержания себя от женщин ненормальные способы полового удовлетворения. Письмо это было найдено и произошёл большой скандал, закончившийся уходом из Теософического общества Ледбитера. В своё оправдание Ледбитер говорил, что ему пришлось раз быть свидетелем гибели молодой девушки, соблазнённой одним молодым человеком и это произвело на него такое глубокое впечатление, что он пришёл к заключению, что всё [иное] лучше этого.

Вся эта история с Ледбитером и с теми наставлениями, какие он давал своим ученикам очень интересна и в моральном и в психологическом отношении. В другом месте я касаюсь её подробнее[14]. Здесь я хочу только указать на лабиринт противоречий, в котором оказываются люди, может быть, и совершенно искренние, но не способные понять великого мистического аспекта любви. И когда сталкиваешься с такими фактами, вспоминаются слова Заратустры[15]:

Сладострастие: жало и острый кол для всех, носящих власяницу и презирающих тело и проклинаемое ими «мирское», для всех, живущих позади мира, потому что оно издевается над всеми лжеучителями и дурачит их.

Сладострастие: для сволочи людской медленный огонь, на котором горит она; для червивого дерева, для зловонных лохмотьев готовая раскалённая, клокочущая печь.

Сладострастие: для свободных сердец, невинное и свободное, сад счастья на земле, благодарность всего будущего настоящему.

Сладострастие: только для увядающих сладенький яд, но для владеющих львиной волей великое укрепление сердца и благоговейно сохраняемое вино из вин.

Сладострастие: великий образ счастья на пути к высшему счастью и высшей надежде. Потому что многому обещан брак и больше, чем брак;

многому, что более чуждо друг другу, чем мужчина и женщина, а кто же постиг вполне насколько чужды друг другу мужчина и женщина!

* * *

Я остановился так долго на вопросе о понимании любви, потому что он имеет наиболее жизненное значение; потому что большинству людей, приближающихся к порогу тайны, именно с этой стороны очень много открывается или закрывается; и потому что именно этот вопрос для многих представляет самое большое препятствие. Почти наивно говорить так много в защиту любви. Современная мысль не исчерпывается Лютославским, Толстым и Ледбитером. Существуют совсем другие пути мысли. Но одно остаётся неизменным в нашем отношении к любви — мы не умеем соединять широкую и свободную идею любви с идеей морали и духовных стремлений. Получается или полное отсутствие всякой морали или ограничение любви — мораль, враждебно и подозрительно относящаяся к любви.

Я называю моралью не кодекс (какой бы то ни было) заранее установленных правил, а внутреннюю необходимость оценки своих действий со стороны высшего понимания, внутреннюю необходимость согласования своих действий и своей жизни с теми идеями, до которых поднимается мысль.

А способность этого согласования любви и мысли у людей может явиться только тогда, когда они поймут, что любовь не есть явление этого мира и не принадлежит им, а есть сама бесконечность, с которой они только иногда слабо соприкасаются.

Для того же, чтобы