Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

У меня на стене висит портрет, на котором изображены мои родители. Краски потемнели, но все же по картине можно составить себе представление о них обоих. Я совсем не помню отца, у меня осталось лишь смутное впечатление, что он был высокий, с длинными волосами; на портрете у него круглые глаза, которые следуют за вами повсюду, — этот эффект, достигнутый живописцем, очень удивлял меня в детстве. Шея у отца выступает из черного галстука, несколько раз обвязанного вокруг нее, лицо бритое, кроме висков. Моя мать на портрете красавица. Ей едва исполнилось двадцать лет, в руках она держит цветок, как бы предлагая его мужу. И по лицам обоих видно, что если супружеское счастье можно сравнить с лотерейным билетом, то этим супругам достался выигрыш в жизненной лотерее.

Отсюда я заключаю, что лотереи незачем упразднять. Еще ни один из тех, кому улыбнулось счастье, не называл лотерею безнравственной, как никто не жаловался на ящик Пандоры, потому что на дне его таится надежда: надо же ей где-нибудь быть. Мои родители были счастливы в браке, они любили друг друга и ушли из этой жизни в другую затем, быть может, чтобы продолжить свой счастливый сон. Когда мысли о лотерее и Пандоре начинают меня раздражать, я обращаю взор к картине, висящей на стене, и примиряюсь с белыми билетиками и зловещим ящиком. Портрет достоин оригиналов. Мать, протягивающая мужу цветок, как бы говорит: «Я твоя, прекрасный рыцарь!» А отец, глядя на окружающих, словно восклицает: «Видите, как эта женщина меня любит…» Не знаю, ссорились ли они, я тогда еще не родился или был совсем маленьким. Помню только, что после смерти мужа мать горько плакала; но счастливое выражение обоих лиц на портрете не переменилось со временем. Он так и остался моментальной фотографией семейного счастья.

Глава VIII

НАСТАЛА ПОРА

Однако настала пора вернуться к памятному мне ясному и прохладному ноябрьскому вечеру, тихому и спокойному, как наш дом и окружавший его квартал. Поистине то был решающий вечер в моей жизни. События, происходившие раньше, служили только вступлением: загримировывали и одевали актеров перед выходом на сцену, зажигали свечи, настраивали скрипки… А теперь начиналось представление. «Жизнь — это опера», — говорил мне старый итальянский тенор, много лет проведший в Бразилии. Однажды он разъяснил мне свое определение жизни настолько убедительно, что я в него уверовал. Поэтому стоит, мне кажется, поведать о нем и вам, да и рассказ займет немного места.

Глава IX

ОПЕРА

Итальянский певец уже потерял голос, но никак не мог с этим примириться. «Голос не звучит оттого, что я не пою», — уверял он. Каждый раз, когда из Европы приезжала новая труппа актеров, тенор отправлялся к импресарио и, призывая небо в свидетели, жаловался на всеобщую несправедливость. Однако новый антрепренер оказывался не лучше других, и бедняга, выходя от него, вопил, что все против него сговорились. Он носил усы, подобно оперным героям, и, несмотря на преклонный возраст, походил на гуляку. Подчас он глухим, сдавленным голосом мурлыкал какую-нибудь арию, такую же старую, как и он сам. Иногда итальянец приходил ко мне обедать. Как-то раз, выпив достаточное количество кьянти, он снова повторил свое определение жизни, и, когда я ответил, что, по-моему, жизнь скорее похожа на битву или опасное путешествие, он покачал головой и возразил:

— Жизнь — опера, и опера сложная. Тенор и баритон оспаривают друг у друга сопрано в присутствии баса и статистов, а случается — сопрано и контральто борются за тенора в присутствии того же баса и тех же статистов. Много хоров, танцев и превосходная оркестровка…

— Но, мой дорогой Марколини…

— Что?..

Отпив глоток вина, он поставил стакан и изложил мне историю создания этой оперы. Вот она.

Либретто сочинил бог. А музыку написал сатана, молодой композитор с большим будущим, который учился в небесной консерватории. Он соперничал с архангелами Михаилом, Рафаилом и Гавриилом и не мог перенести того, что им доставались все награды. А может быть, слащавая религиозная музыка собратьев претила его трагическому гению. Сатана вздумал бунтовать, но бунт вовремя пресекли, а зачинщика его выгнали из консерватории. Все бы на этом и кончилось, если бы создатель не вздумал написать либретто оперы, которое потом забросил, сообразив, что такой род занятий ему не к лицу. Сатана захватил рукопись с собой в ад. Стремясь доказать, что он лучше других, — а возможно и желая примириться с небом, — он сочинил партитуру и, закончив ее, сразу отправился к всевышнему.

— Господь, полученный мной урок не пропал даром, — сказал композитор. — Вот партитура, посмотрите ее, исправьте и велите исполнить мое сочинение, а если оно покажется вам достойным, позвольте мне припасть к вашим ногам.

— Нет, — ответил бог, — я ничего не желаю знать.

— Но ведь вы…

— Не желаю! Не желаю!

Сатана принялся умолять создателя, но все было тщетно. Наконец богу наскучили его мольбы, он сжалился и разрешил исполнить оперу. Создали специальный театр — то есть нашу планету, составили труппу, хор и кордебалет, распределили все роли, главные и второстепенные.

— Теперь прослушайте хоть несколько репетиций!

— Этого еще не хватало! Достаточно того, что я написал текст и готов разделить с тобой авторские права.

Отсюда и проистекало все зло: ведь многие несообразности легко можно было бы устранить на предварительном прослушивании. А отсутствие дружеского сотрудничества привело к тому, что в некоторых сценах музыка и текст не соответствуют друг другу. Правда, нашлись ценители, заявлявшие, что в том-то и заключается вся прелесть композиции, а терцет в раю, арию Авеля, а также хоры гильотинированных и рабов они объясняли стремлением к разнообразию. По мнению людей беспристрастных, в опере встречаются повторы без всяких к тому оснований, а некоторые мотивы попросту начинают надоедать. Имеются непонятные места — маэстро злоупотребляет массовыми сценами и хорами, смысл которых трудно разгадать. Зато оркестровка выполнена блестяще.

Друзья композитора утверждали, что трудно себе представить более совершенное произведение. Кое-кто из них все же обнаружил отдельные шероховатости, пробелы и неясности, но считалось, что по ходу действия пробелы восполнятся, а содержание прояснится, когда маэстро исправит места, недостойные возвышенной мысли создателя. Совсем другое говорили друзья либреттиста. Они уверяли, что либретто вконец испорчено и партитура, местами красивая и искусно разработанная, не соответствует тексту. Там, например, нет и следа гротеска. А сочинитель музыки вздумал подражать «Виндзорским проказницам»! Такое обвинение не без оснований оспаривается сторонниками сатаны. Они доказывают, что в то время, когда молодой сатана писал свою оперу, ни комедия Шекспира, ни ее автор еще не появились на свет. По их словам, гениальный английский драматург так искусно скопировал оперу сатаны, что его пьеса кажется оригинальным произведением, а на самом деле это явный плагиат.

— Спектакль, — заключил старый тенор, — будет жить, пока существует сам театр, наша планета; трудно сейчас предсказать, в каком году она погибнет в силу астрономической неизбежности. Успех оперы все возрастает. Поэт и музыкант в положенное время получили авторский гонорар и распределили его согласно Священному писанию: «…ибо много званых, а мало избранных…» Богу досталось золото, сатане — бумажки.

— Вы все шутите…

— Шучу? — Он захлебнулся от негодования, но скоро пришел в себя и продолжал: — Дорогой Сантьяго, я никогда не шучу. Мои слова — чистая правда. В далеком будущем, когда все книги будут сожжены за ненадобностью, кто-нибудь, возможно тенор, и тенор итальянский, возвестит эту истину людям. Все на свете лишь музыка, друг мой. Вначале было «до», от «до» произошло «ре», и так далее. У моего стакана, — он снова наполнил бокал вином, — тоже есть свой коротенький мотив. Вы не различаете его? Камень или дерево мы совсем не слышим, а ведь все они из той же оперы…

Глава X

Я ПРИНИМАЮ ТЕОРИЮ ИТАЛЬЯНЦА

Разумеется, странно, что тенор увлекся метафизикой, но потеря голоса все объясняет: многие философы по существу лишь теноры, оставшиеся не у дел.

А я, дорогой читатель, принимаю теорию своего старого друга Марколини. Она вполне правдоподобна, отчасти даже неоспорима, а главное — моя жизнь вполне подходит под определение: «Жизнь — это опера». Вначале я пел в нежнейшем дуэте, потом в трио и, наконец, в квартете… Но к чему забегать вперед, вернемся к началу рассказа, к тому вечеру, когда я узнал благодаря Жозе Диасу, что уже участвую в дуэте. Ибо, любезный читатель, именно мне в первую очередь открыл он глаза своими наветами. Он выдал мою тайну мне самому.