Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Глава II

О КНИГЕ

Теперь, объяснив название, я приступаю к самой книге. Впрочем, сначала расскажу, что заставило меня взяться за перо.

Я человек одинокий, живу вдвоем со слугой, в собственном доме. Особенности моего жилища объясняются причинами столь личного свойства, что мне трудно говорить о них. Поселившись на старости лет в предместье Энженьо-Ново, я задумал там воссоздать дом, в котором протекало мое детство. Архитектор и художник прекрасно поняли мои намерения: они возвели двухэтажное здание, в три окна по фасаду, с балконом, выходящим в сад. В большой зале стены и потолок расписаны гирляндами мелких цветочков, свисающих из клювов больших птиц. По углам потолка фигуры — аллегории четырех времен года, на стенах медальоны с изображениями Цезаря, Августа, Нерона и Масиниссы[80]. Все в точности как в старинном доме на улице Матакавалос… Неизвестно, почему выбор пал именно на эти личности. Когда наша семья переехала в тот дом, их портреты уже красовались там. И неудивительно: в те времена отечественную живопись часто уснащали классикой, а стены украшали изображениями античных полководцев. Мне удалось добиться сходства и в другом — около дома разбит сад с тенистыми деревьями и вырыт колодец с водоемом для стирки. Я отыскал старинную мебель, старинную посуду. Слоном, создал себе тихий приют, отгородившись, как и прежде, от житейских тревог.

Я задался целью связать воедино начало и конец жизни, восстановить детство в старости. Однако возможно ли повернуть время вспять? Лицо мое как будто осталось прежним, но выражение его совсем другое. Если бы мне не хватало спутников моей тогдашней жизни — это бы еще полбеды: человек довольно быстро примиряется с потерей близких; но недоставало главного — меня самого, — тут уж ничего не поделаешь. Любая подделка, подобно краске на бороде и усах, не проникает глубже наружного покрова, как говорится в протоколах вскрытия; душу перекрасить нельзя. Метрическое свидетельство о том, что мне двадцать лет от роду, могло бы, как и любой фальшивый документ, обмануть посторонних, но я-то знаю свой истинный возраст. С теперешними своими друзьями я познакомился недавно; а друзья юности давно отправились к праотцам. Из моих новых подруг одних я знаю лет пятнадцать, других меньше — и почти все они считают себя молодыми. Двум или трем из них, пожалуй, удалось бы заставить и остальных поверить в это, если бы они не говорили на таком устаревшем языке, что приходится то и дело прибегать к словарю, а такое общение, согласитесь сами, утомительно.

Между прочим, то, что жизнь изменилась, не означает, будто она стала хуже, дело не в этом. Прежняя жизнь представляется мне уже не столь привлекательной, как раньше; но зато я успел забыть многие неприятности, которые отравляли мое существование, и сохранил в памяти сладостные воспоминания. Сейчас я редко бываю в обществе и мало разговариваю, еще меньше развлекаюсь. Большую часть дня работаю в саду или на огороде, остальное время отвожу чтению; аппетит у меня хороший, сон тоже.

Но все в жизни приедается, и это однообразие в конце концов начало тяготить меня. Тогда я решил написать книгу. Меня привлекали равно и юриспруденция, и философия, и политика, но я чувствовал себя недостаточно сведущим в этих предметах. Новая мысль осенила меня: а не создать ли «Историю предместий», только, разумеется, не такую скучную, как записки падре Луиса Гонсалвеса дос Сантоса, посвященные городу; это была задача поскромнее, но и здесь требовалась большая предварительная работа, тщательный отбор материалов и фактов. И вот тогда заговорили те, чьи лица я увековечил на стенах своего дома в тщетной попытке восстановить ушедшее время, и посоветовали мне самому поведать о былом. Быть может, когда я начну рассказ, создастся иллюзия прошлого и легкие тени явятся мне как поэту (не стихоплету из поезда, а творцу «Фауста»): «Вы вновь явились, смутные виденья…»

Эта мысль так понравилась мне, что я тут же взялся за перо. Нерон, Август, Масинисса и ты, великий Цезарь, вдохновивший меня написать записки о моей жизни, благодарю вас за совет. Поведав миру свои воспоминания, я снова переживу былое, а заодно подготовлюсь к более обширному труду. Итак, начнем экскурс в прошлое со знаменательного ноябрьского вечера, который я никогда не забуду. Были в моей жизни другие вечера — счастливые и несчастливые, но ни один так не запечатлелся у меня в памяти. А почему, вы сейчас узнаете.

Глава III

ЖОЗЕ ДИАС РАСКРЫВАЕТ ТАЙНУ

Я собирался было войти в гостиную, но, услышав, что в разговоре упоминают мое имя, остался за дверью. Происходило это в доме на улице Матакавалос в ноябре месяце весьма отдаленного, к сожалению, года; не менять же мне даты своей жизни в угоду тем, кто не любит старые истории; так вот, это происходило в 1857 году.

— Донья Глория, вы еще не отказались от мысли поместить нашего Бентиньо в семинарию? Тогда поторопитесь, а то может возникнуть препятствие.

— Какое препятствие?

— Очень серьезное.

Моя мать спросила, в чем оно состоит; Жозе Диас выглянул за дверь проверить, нет ли кого-нибудь в коридоре; не заметив меня, он вернулся в залу и, понизив голос, сообщил, что опасность таится в соседнем доме, в семье Падуа.

— В семье Падуа?

— Я давно собирался сказать вам об этом, но не осмеливался. Меня беспокоит, что нашего Бентиньо с дочерью Черепахи и водой не разольешь. В том-то и беда: они могут полюбить друг друга, и тогда, сеньора, вам нелегко будет их разлучить.

— Не понимаю. Что значит водой не разольешь?

— Так говорится. Дети постоянно вместе, вечно у них какие-то секреты. Бентиньо днюет и ночует у соседей. Девочка еще глупенькая, а отец ее делает вид, будто ничего не видит; может, он и не прочь, чтобы дело зашло подальше… Я понимаю, сеньора, вы не верите в возможность подобных намерений, ибо у вас чистая душа…

— Но, сеньор Жозе Диас, я часто наблюдала, как ребятишки играют, и никогда не замечала ничего дурного. Подумайте — Бентиньо нет и пятнадцати лет, а Капиту только что исполнилось четырнадцать: они еще совсем дети. Не забывайте, что они вместе росли. Вот уже десять лет, как они дружат; с того ужасного наводнения, от которого пострадало имущество Падуа. Я и представить себе не могу… Как по-твоему, братец Косме?

Дядя Косме ответил «ба!», что в переводе на обычный язык означало: «Все это выдумки Жозе Диаса; дети веселятся, и прекрасно; сыграем-ка лучше в триктрак!»

— Да, мне кажется, вы ошиблись, сеньор Жозе Диас.

— Возможно, дорогая сеньора, я первый буду радоваться, если окажусь неправ, — но поверьте, я не стал бы говорить необоснованно…

— Во всяком случае, Бентиньо скоро уедет, — прервала моя мать. — Я попрошу, чтобы его как можно скорее приняли в семинарию.

— Прекрасно, раз вы не передумали, вопрос решен. Бентиньо покорится воле матери. К тому же бразильская церковь занимает высокое положение в стране. Не забывайте, что во главе Учредительного собрания стоял епископ, а падре Фейжо[81] управлял империей.

— Да, управлял как черт знает кто, — не удержался дядя Косме, вспомнив старые политические распри.

— Простите меня, доктор, я никого не защищаю, я просто хотел доказать, что духовенство и поныне играет в Бразилии важную роль.

— Лучше докажите, что еще не разучились играть в триктрак; сходите-ка за доской. А что касается мальчика, то, уж если ему суждено стать священником, пусть он не приучается исповедовать девушек за дверьми. Но послушай, сестрица Глория, неужели так необходимо делать из него священника?

— А мой обет?

— Ты дала обет… но, по-моему, такое обещание… я не уверен… Мне кажется, по зрелом размышлении… А вы как думаете, кузина?

— Я?

— Конечно, — продолжал дядя Косме, — каждый из нас отвечает только за себя, а бог за всех. Однако обет, данный столько лет назад… Но что это, сестра Глория? Ты плачешь? Вот так так! Есть из-за чего лить слезы!

Мать тихонько всхлипывала. Кузина, по-видимому, подошла ее утешить. Наступило молчание, и я уже направился было в гостиную, но какая-то неведомая сила приковала меня к полу… Я не расслышал слов дяди Косме. Тетушка Жустина приговаривала: «Кузина Глория! Кузина Глория!» Жозе Диас извинялся: «Если бы я знал, я и не заикнулся бы об этом, я заговорил лишь из чувства преданности, уважения и любви, дабы исполнить тяжкий, наитягчайший долг…»

Глава IV

НАИТЯГЧАЙШИЙ ДОЛГ

Жозе Диас любил употреблять прилагательные в превосходной степени. Они помогали ему облекать мысли в монументальную форму и за неимением мыслей — удлинять фразы. Приживал направился в другую комнату за доской для триктрака. Я прижался к стене, и он прошел мимо в белых, как всегда тщательно выглаженных панталонах со штрипками, в жилете и в галстуке на пружине. Едва ли в Рио-де-Жанейро да, пожалуй, и на всем свете кто-нибудь еще носил короткие и облегающие панталоны со штрипками. Шею его сжимал черный шелковый галстук со стальным обручем внутри, так что бедняга не мог пошевельнуться. Ситцевый жилет, домашняя куртка казались на нем парадным костюмом. Худой, со впалыми щеками, с небольшой лысиной, Жозе Диас вполне выглядел на свои пятьдесят пять лет. Ходил он, по обыкновению, неторопливо, но не разболтанной, ленивой походкой, а нарочито медленно, и поступь его напоминала силлогизм: сначала предпосылка, затем следствие, а уж потом заключение. Наитягчайший долг!