Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

— Признаться ему?

— Да, но тогда мы выдадим себя, лучше сделать по-другому. Жозе Диас…

— Что Жозе Диас?

— …может заступиться за нас.

— Но ведь он же сказал…

— Не важно, — ответила Капиту, — теперь заговорит по-другому. Он тебя очень любит. Главное, держи себя уверенно. Прояви свою волю как будущий хозяин дома. Дай почувствовать приживалу, что недоволен им. Но не забудь и похвалить его, он падок на лесть. Донья Глория считается с ним, но важнее всего то, что, желая угодить, он станет защищать твои интересы горячее, чем кто-либо.

— Я этого не думаю, Капиту.

— Тогда отправляйся в семинарию.

— Ну, нет.

— Хуже ведь не станет, если мы попробуем. Послушайся меня. Вдруг твоя мать переменит решение; а если нет, предпримем что-нибудь другое, обратимся хотя бы к падре Кабралу. Помнишь, как два месяца назад ты первый раз попал в театр? Донья Глория никак не отпускала тебя, Жозе Диас не осмелился настаивать, но ему хотелось посмотреть спектакль, и он разразился огромной речью, помнишь?

— Да, он сказал, что театр — школа нравов.

— Приживал разглагольствовал до тех пор, пока твоя мать не согласилась и не купила билеты вам обоим… Пойди к нему, попробуй заручиться его поддержкой. Послушай, скажи, что согласен изучать право в Сан-Пауло.

Я даже вздрогнул от радости. Сан-Пауло — легкая временная перегородка вместо вечных, капитальных стен духовной семинарии! Я обещал поговорить с Жозе Диасом, как мне советовала Капиту. Она повторила свои наставления еще раз, потом проверила, все ли я усвоил и не перепутал ли чего-нибудь. Мы условились, что я поговорю с приживалом вежливо, но настойчиво. Я так долго задержался на всех этих подробностях, чтобы вы лучше поняли, какова была моя подруга в утро своей жизни. Потом вы увидите и вечер ее; а утро и вечер составят день, как при сотворении мира, когда за первым днем последовало еще шесть.

Глава XIX

МНЕ НЕОБХОДИМО ПОГОВОРИТЬ С ВАМИ…

Когда я возвращался домой, уже темнело. Я торопился, но продолжал на ходу обдумывать предстоящий разговор с приживалом, пытаясь найти нужный тон, холодный, но благожелательный. Мне захотелось проверить, хорошо ли звучит моя речь и соответствует ли она наставлениям Капиту, и я произнес вслух: «Мне необходимо поговорить с вами завтра. Назначьте место». Я проговорил эту фразу очень медленно, особенно выделив слово «необходимо». Получалось чересчур сухо, даже резко, что, по правде говоря, совсем не подобало мальчику, обращающемуся к пожилому мужчине. Но ничего другого не приходило на ум.

Наконец я решил, что слова не так уж плохи, нужно лишь сказать их помягче. И повторил все сначала, но уже как просьбу. Надо было остановиться где-то посредине, заговорить не слишком грубо, но и не слишком робко. «Капиту права, — подумал я, — дом принадлежит мне, а Жозе Диас всего-навсего приживал… Пусть он поможет мне и расстроит планы моей матери».

Глава XX

ДОЛГИ

Я поднял глаза к небу, покрытому тучами, но меня не интересовало, ясное оно или пасмурное. Помощи и совета искала моя душа у неба. И я торжественно сказал:

— Обещаю прочесть тысячу раз «Отче наш» и тысячу раз «Богородицу», если Жозе Диас избавит меня от семинарии.

Астрономические цифры. А я и так уже был в долгу перед богом. Недавно я поклялся повторить двести раз «Отче наш» и двести раз «Богородицу», если в день святой Терезы не пойдет дождь. Погода в тот день стояла чудесная, но молитвы я так и не прочитал. С детских лет я обращался к богу со всевозможными просьбами, обещая молиться, если желания мои исполнятся. Но потом забывал об этом, и молитвы постепенно накапливались. Двадцать, тридцать, пятьдесят… Потом они стали исчисляться сотнями, и вот теперь — тысяча… Так подкупал я божественное провидение, каждый раз учитывая прежний долг. Нелегко бороться с природной ленью, если жизнь ни разу не проучила тебя! Небо оказывало мне милость, и я откладывал расплату. В конце концов я совершенно запутался в расчетах.

— Тысячу, разумеется, тысячу, — шептал я.

Ведь на этот раз все мое дальнейшее существование зависело от воли творца. Тысяча — подходящая сумма, чтобы рассчитаться за прошлые долги. Рассердившись на мою забывчивость, господь может и отказаться внимать мне за меньшую плату… Если ты человек серьезный, читатель, тебе, наверное, давно наскучили мои детские треволнения, — быть может, они даже кажутся тебе нелепыми. Возвышенного в них мало. Я долго придумывал, как бы погасить свой долг. Другого средства, чем прочесть молитвы и облегчить этим свою совесть, я не нашел. Ни один знаменитый обет, о которых рассказывали старые рабыни-негритянки, не устраивал меня: заказать сто месс, проползти на коленях по холму Славы, отправиться в святую землю… Трудно взбираться в гору, обдирая колени. Святая земля очень далека. А обязавшись заказать сто месс, я рискую заложить душу…

Глава XXI

БЕДНАЯ РОДСТВЕННИЦА

На веранде я встретил тетушку Жустину. Она подошла ко мне и спросила, где это я пропадал.

— Заговорился с доньей Фортунатой и совсем забыл о времени. Уже поздно? Мама спрашивала, где я?

— Да, спрашивала, но я сказала, что ты у себя в комнате.

Такой ответ изумил меня. Тетушку трудно было назвать двуличной, она всегда прямо говорила Педро все, что думала плохого о Пауло, а Пауло — что думала о Педро; но столь откровенное признание во лжи оказалось для меня новостью. Тетушка Жустина была худая и бледная женщина лет сорока, с тонким ртом и любопытными глазами. Она доводилась кузиной матери и дяде Косме и занимала в нашем доме зависимое положение — мать нуждалась в компаньонке и предпочитала родственницу чужим.

Мы остановились под фонарем. Тетушка поинтересовалась, не забыл ли я о намерении матери отдать меня в семинарию, и спросила, как я отношусь к этому. Я ответил уклончиво:

— Миссия священника прекрасна.

— Не спорю, но по душе ли она тебе? — смеясь, пояснила она.

— Я поступлю, как скажет мама.

— Кузина Глория очень хочет твоего посвящения, но если бы она и не желала этого, в доме есть люди, которые внушают ей подобные мысли.

— Кто же?

— Догадайся! Не дядя Косме, ему-то все равно, и уж не я, понятно.

— Так, стало быть, Жозе Диас?

— Разумеется.

Я притворился, будто ничего не понимаю. Тетушка объяснила, что сегодня вечером приживал напомнил матери о ее давнишнем обете.

— Возможно, кузина Глория со временем и забыла бы о своем обете, но попробуй забудь, когда у тебя над ухом без конца твердят о семинарии! И какие речи произносятся, какие дифирамбы поются во славу церкви, да еще с каким пафосом. И говорится все это лишь по злобе, ведь Жозе Диас так же религиозен, как этот фонарь. Предупреждаю, остерегайся его… Ты и не представляешь себе, что он о тебе говорил…

— Расскажите! — попросил я, рассчитывая услышать еще раз о моей любви к соседке.

Но тетушка уклончиво ответила, что не может передать весь разговор, и снова посоветовала мне не доверять Жозе Диасу, этому интригану, спекулянту, подхалиму, грубияну, несмотря на изысканные манеры, — она, не стесняясь, высказала свое мнение о нем. Выждав немного, я отважился сказать:

— Тетя Жустина, окажите мне услугу.

— Какую?

— Не могли бы вы… Предположим, я не хочу быть священником… не могли ли бы вы повлиять на маму?

— Нет, нет, — прервала она, — кузина Глория упряма, и ничто на свете не заставит ее изменить решение, разве только время… Ты был совсем маленьким, а она уже делилась своими планами с друзьями и знакомыми. Напоминать ей о принятом обете я бы никогда не стала — зачем доставлять людям неприятности, но и просить за тебя отказываюсь. Если твоя мать обратится ко мне: «Кузина, как вы считаете?» — я отвечу: «Кузина Глория, если у Бентиньо есть призвание, пусть он будет священником; но раз призвания нет, оставьте его в покое». Таково мое мнение, но сама я высказывать его не собираюсь.

Глава XXII

ЧУЖОЕ СЧАСТЬЕ

Больше я ничего не добился от тетки и даже пожалел, что затеял с ней разговор, не посоветовавшись с Капиту. А родственница моя разошлась и долго еще не давала мне уйти, болтая о пустяках: о жаре, о наступающем празднике непорочного зачатия, о моих молитвах и, наконец, о Капиту. Как ни странно, тетушка Жустина не сказала о ней ничего дурного, напротив, она признала, что со временем девочка станет красавицей. А мне она и тогда казалась самой прекрасной девушкой в мире, и я провозгласил бы это во всеуслышание, если бы страх не сковал мне уста. Но когда кузина принялась расхваливать Капиту за серьезность, трудолюбие и привязанность к моей матери, я не удержался и начал поддакивать ей. При каждом слове собеседницы я одобрительно кивал, и лицо мое озарялось восторженной улыбкой. Я и не догадывался, что тем самым подтверждаю наветы Жозе Диаса, которые тетка слышала в гостиной, если она и без того им не поверила. Только потом, лежа в постели, я сообразил это. Я припомнил, как глаза ее внимательно следили за выражением моего лица. Казалось, она пустила в ход все органы чувств и не только видела и слышала меня, но и обоняла и ощупывала. Может быть, она ревновала меня, но какая уж там ревность к подростку у сорокалетней вдовы! И все-таки донья Жустина с меньшим жаром стала хвалить Капиту, назвав ее шалуньей и плутовкой… не из ревности ли? Нет, скорее другое… Так оно и было. Чужие переживания воскрешали в тетушке Жустине отголоски ее собственных, давно забытых чувств. Поэтому ей нравилось наблюдать за мной.