Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Я так и сделал, но то ли шум шагов, то ли отражение в зеркале выдали меня. Впрочем, зеркало — слишком громкое название для крошечного грошового зеркальца в латунной оправе, купленного у бродячего торговца-итальянца и висящего в простенке между окнами. Как бы то ни было, при моем появлении Капиту вздрогнула, уронила гребенку и воскликнула:

— Что-нибудь случилось?

— Ничего, — ответил я, — просто зашел к тебе до занятий с падре Кабралом. Как спалось?

— Хорошо, спасибо. Жозе Диас еще не разговаривал с доньей Глорией?

— По-видимому, нет.

— Когда же он наконец осмелится?

— Обещал завести разговор сегодня или завтра; он уверяет, что действовать надо осторожно, сначала потолковать о том о сем, а потом уже перейти к делу. Он хочет выяснить, приняла ли мама решение…

— Конечно, приняла, — перебила меня Капиту, — а то зачем бы мы обратились к Жозе Диасу? Не знаю только, сможет ли он повлиять на донью Глорию. Если твоя мать почувствует, что ты действительно не хочешь быть священником, все изменится, но удастся ли это приживалу… К нему прислушиваются, и все-таки… Прямо ад какой-то! Ты должен настаивать, Бентиньо.

— Хорошо, он сегодня же поговорит.

— Поклянись!

— Клянусь! Взгляни на меня, Капиту.

Мне пришли на ум слова Жозе Диаса — «глаза манящие и лживые, как у цыганки». Я смутно представлял себе, что значит «манящие», но что такое «лживые», знал прекрасно; и мне вздумалось проверить, можно ли их так назвать. Капиту удивилась, почему я внимательно разглядываю ее глаза, разве я никогда их не видел? Я не находил подтверждения словам приживала; и цвет, и нежное выражение ее глаз были такие же, как обычно. Капиту по-своему истолковала мое поведение; вот почему, по мере того как мой взгляд — настойчивый и пристальный — искал ответного взгляда, глаза ее темнели, а зрачки расширялись.

Риторика влюбленных, у тебя прошу я точного и поэтического сравнения, чтобы описать глаза моей подруги. Как подобрать достойный образ, чтобы, не нарушая благородства стиля, отразить, как на меня подействовало их обаяние? Глаза, подобные морской волне? Да, пожалуй. Прибой напоминали мне эти изменившиеся глаза. В них таилась какая-то притягательная сила, влекущая за собой, словно волна бушующего моря. Чтобы меня не унесло течением, я старался зацепиться взглядом за что попало — за ее руки, уши, за волосы, рассыпавшиеся по плечам, но Капиту подняла взор, и новая волна, бездонная и темная, грозила захлестнуть меня и унести. Как долго предавались мы этой игре? Только небесные часы могли бы измерить эти минуты, бесконечные и краткие. У вечности есть свой счет времени; но к чему нам знать продолжительность счастья и страданий? Праведники в раю чувствовали бы себя еще счастливее, знай они наперед все муки, испытываемые их врагами в аду; а страдания грешников умножились бы во сто крат, если бы им подробно описали райские наслаждения. Божественный Данте упустил из виду это новое мучение; однако не мое дело поучать поэтов. Пора продолжить рассказ о том, как через не ведомый никому промежуток времени мне удалось обрести спасение: я спросил Капиту, просто так, лишь бы что-то сказать, нельзя ли мне расчесать ее волосы.

— Расчесать?

— Вот именно.

— Ты запутаешь их.

— Если запутаю, ты потом сама расчешешь.

— Ну попробуй.

Глава XXXIII

У ЗЕРКАЛА

Капиту встала у зеркала спиной ко мне. Я собрал руками ее волосы и начал чесать их гребенкой — они спускались до самого пояса. Даже если бы мы были одинакового роста, я не сумел бы причесать ее стоя, а она, как вы помните, была чуть повыше меня. Я попросил ее сесть:

— Так будет удобнее.

Капиту повиновалась.

— Ну-ка поглядим, на что способен наш великий парикмахер, — сказала она, смеясь.

Я продолжал старательно расчесывать волосы, затем разделил их на две равные части. Не стремясь подражать настоящим парикмахерам, я заплетал косы медленно, очень медленно, с наслаждением касаясь длинных прядей ее волос. Мне приходилось распускать их и заплетать снова, — иногда волосы путались, иногда я делал это нарочно. Пальцы мои дотрагивались до ее затылка, задевали плечи, обтянутые ситцевым платьем, — и это казалось мне высшим блаженством. Но вот прическа готова, а я-то думал, что буду заниматься ею бесконечно. Я не просил у неба, чтобы волосы Капиту стали такими же длинными, как у Авроры, ибо тогда не знал еще о существовании этой богини, — лишь позднее я прочел о ней у античных поэтов; целую вечность готов я был расчесывать густые пряди и плести косы, которые несчетное число раз могли бы обернуться вокруг Вселенной. Читатель, если ты считаешь мой слог напыщенным, мне жаль тебя: значит, тебе не приходилось в юности расчесывать волосы девочки и не довелось коснуться своими руками прелестной головки нимфы… Нимфа! Я целиком погряз в мифологии. Недавно, говоря о глазах Капиту, похожих на морскую волну, я сравнил было ее с Фетидой, но потом вычеркнул Фетиду. Поступим так же и с нимфой; скажем просто — любимое существо — слово, понятное и христианам и язычникам. Итак, косы заплетены. А чем связать концы? На столе валялся жалкий обрывок ленточки. Я немного пригладил волосы и воскликнул:

— Готово!

— Все в порядке?

— Посмотри в зеркало.

Как бы вы думали, что сделала Капиту, вместо того чтобы подойти к зеркалу? Не забывайте, она сидела ко мне спиной. Капиту так сильно отклонилась назад, что, не поддержи я ее руками, она бы упала. Я склонился над ней, и глаза мои очутились на уровне ее рта. Я уговаривал ее выпрямиться, долго ли свернуть себе шею, но не подействовали даже мои лицемерные уверения, что в такой позе она выглядит некрасиво.

— Встань, Капиту!

Капиту не слушала меня, и мы безмолвно глядели друг на друга, пока она не подняла лицо кверху и губы наши не встретились.

Поцелуй произвел потрясающее впечатление. Капиту стремительно выпрямилась, а я прислонился к стене, голова у меня кружилась, в глазах потемнело. Придя в себя, я увидел, что Капиту смущенно опустила ресницы. Я не решался ничего сказать, да и язык мне не повиновался. Я был потрясен, ошеломлен и не мог сдвинуться с места, чтобы броситься к Капиту со словами нежности и любви… Не издевайся над пятнадцатилетним юнцом, всеведущий читатель. В семнадцать лет даже де Грие не думал о разнице полов, а я вовсе не был де Грие.

Глава XXXIV

Я — МУЖЧИНА!

В коридоре послышались шаги — к нам приближалась донья Фортуната. Капиту мгновенно овладела собой и, когда мать подошла к двери, встряхнула головкой и звонко расхохоталась. В смехе ее не чувствовалось и тени смущения.

— Погляди, мама, как причесал меня этот сеньор парикмахер, — шутливо пожаловалась она, — он попросил разрешения докончить мою прическу — и такое натворил… Полюбуйся-ка!

— А в чем дело? — добродушно возразила мать. — По-моему, получилось очень хорошо, трудно поверить, что косы заплетал новичок.

— Хорошо? Тебе нравится, мама? — издевалась Капиту, расплетая волосы. — Да ну тебя!

Повинуясь необъяснимому капризу, моя подруга грациозным движением распустила волосы и стала причесываться заново. Донья Фортуната, ласково поглядывая то на нее, то на меня, назвала ее дурочкой и посоветовала мне не обращать внимания на причуды девочки. Но, видя, как я неподвижно стою, словно пригвожденный к стене, она догадалась, что дело тут не только в прическе. Однако, заподозрив неладное, она продолжала притворно улыбаться.

Мне хотелось заговорить, чтобы скрыть свое замешательство. Я принялся лихорадочно подбирать слова, но они застряли у меня в горле. Поцелуй будто запечатал мои уста, я не мог произнести ни одного звука, ни одного междометия. Тогда внутренний голос прошептал в моем сердце: «Этот человек не многого достигнет в жизни, раз он не умеет владеть своими чувствами».

Застигнутые врасплох матерью Капиту, мы вели себя совершенно по-разному: моя подруга маскировала словами то, что я невольно выдавал молчанием. Донья Фортуната прекратила мое томление, сообщив, что матушка прислала за мной: падре Кабрал ждет меня на урок латыни. Воспользовавшись этим предлогом, я поспешно распрощался и опрометью бросился в коридор. По дороге я слышал, как мать выговаривала Капиту за плохие манеры.

Прибежав в свою комнату, я взял книги, но не отправился в класс, а сел на кровать, вспоминая о происшедшем. Я впадал в полузабытье, теряя представление о том, где я и что со мной происходит, потом приходил в себя, видел окружающие предметы — кровать, книги, слышал звуки, доносившиеся из дома и с улицы, и вдруг опять все исчезало, а передо мной вставали губы Капиту… Вновь я ощущал, как она тянется ко мне, как уста наши сливаются в поцелуе, и неожиданно у меня вырвались слова:

— Я — мужчина!

Испугавшись, что меня могли услышать (закричал я довольно громко), я кинулся к двери. За ней никого не оказалось. Я вернулся обратно и тихонько повторил, что я — мужчина. До сих пор слова эти звучат у меня в ушах. Они доставили мне тогда неизъяснимое наслаждение. Колумб, открыв Америку, обрадовался, наверное, не больше, — простите банальное сравнение, оно здесь уместно: ведь в каждом подростке есть неоткрытые миры. Позднее я сделал немало открытий, но ни одно из них так не потрясло мое воображение. Слова Жозе Диаса разбудили меня; старая кокосовая пальма продолжила урок; наши имена, нацарапанные Капиту на стене, довершили дело; но все это ничего не значило в сравнении с поцелуем, ибо могло оказаться обманом или иллюзией. В лучшем случае то был костяк истины, а не ее плоть и кровь. Ведь даже соединившиеся в пожатии руки не в состоянии выразить всего.