Избранные произведения - Жуакин Машадо де Ассиз

Кажется, я собирался привлечь ее к себе. Хотя я находился в таком волнении, что не отдавал себе отчета в происходящем; но, полагаю, так оно и было. Капиту отшатнулась и попыталась высвободить руки, а когда это ей не удалось, отклонилась назад всем телом. Я схватил ее за руки. Тогда она запрокинула голову назад, и все мои усилия снова оказались бесполезными. Как видишь, я уже прилагал усилия, дорогой читатель. Не ведая в то время урока «Песни Песней», я не догадался положить левую руку ей на затылок; к тому же подобный жест предполагает взаимное согласие, а Капиту, продолжавшая сопротивляться, могла бы вырваться и убежать. Боролись мы молча и даже в самом пылу сражения не теряли благоразумия и старались не шуметь: человеческая душа — загадка. Я притянул Капиту к себе; голова ее перестала противиться. Губы мои искали губы Капиту, но она уклонялась от меня и уста наши никак не могли соединиться. Еще немного, совсем немного, и…

Раздался стук в дверь, и в коридоре послышались голоса. Отец Капиту вернулся со службы раньше обычного. «Открой мне, Наната! Отвори дверь, Капиту!» Все происходило, как и утром, когда мать спугнула нас, однако в действительности дело обстояло совсем иначе. Тогда все уже закончилось и появление доньи Фортунаты заставило нас прийти в себя. А сейчас нас застали в самый разгар борьбы, когда ничего еще и не начиналось.

Мы услышали, как заскрипела дверь, — мать Капиту открыла ее. Признаюсь, я поспешил было выпустить руки Капиту, но только я собрался сделать это, как моя подруга неожиданно придвинулась ко мне, коснулась губами моих губ и по доброй воле дала то, чего я не мог вырвать у нее насильно. Повторяю: душа человеческая — загадка.

Глава XXXVIII

О БОЖЕ, КАК ТЫ МЕНЯ НАПУГАЛ!

Когда Падуа вошел в гостиную, Капиту, отвернувшись от меня, принялась собирать шитье и громко спросила, как бы продолжая разговор:

— Но, Бентиньо, что означает «папский протонотарий»?

— Вот так штука! — воскликнул отец.

— О боже, как ты меня напугал, папа!

Тут уже было полное совпадение с утренней ситуацией, однако я так подробно задерживаюсь на этих двух случаях сорокалетней давности, дабы показать, что если Капиту сохранила самообладание в присутствии матери, то и появление отца нимало ее не смутило. В то время как я от смущения потерял дар речи, она говорила с необычайной бойкостью. Сердце ее билось не чаще, чем обычно, я уверен. Капиту притворилась испуганной и даже немного изменилась в лице; но я, знавший ее характер, разгадал притворство и позавидовал ей. Сосед пожал мне руку и спросил, по какой причине дочь его завела речь о папском протонотарии. Капиту повторила ему мой рассказ, посоветовала сходить поздравить падре Кабрала и, захватив с собой вышивание, шаловливо упорхнула в коридор, громко крича:

— Мама, кушать, папа пришел!

Глава XXXIX

ПРИЗВАНИЕ

Падре Кабрал находился в том блаженном состоянии, когда каждое поздравление стоит десяти. Со временем удостоенные награды начинают принимать похвалы как должное, холодно и почти без благодарности. А в первые минуты радостное волнение охватывает человека, душа его становится более восприимчивой и отзывчивой — порыв ветра, склоненная ветка деревца, и те словно несут ему привет. Кабрал слушал Капиту с нескрываемым удовольствием.

— Спасибо, Капиту, большое спасибо. Мне приятно, что и ты за меня рада. Как себя чувствуют папа и мама? О тебе не спрашиваю, лицо у тебя так и пышет здоровьем. А как поживают твои молитвы?

На все вопросы девочка отвечала быстро и находчиво. Она надела лучшее платье и парадные туфли. Войдя в гостиную, Капиту, против обыкновения, задержалась у двери, прежде чем поцеловать руку у моей матери и падре Кабрала. За пять минут Капиту успела уже два раза назвать моего учителя протонотарием, и Жозе Диас, испугавшись конкуренции, произнес маленький дифирамб «отеческому сердцу августейшего Пия IX».

— Вы непревзойденный болтун, — сказал дядя Косме, когда он закончил свою речь.

Приживал только улыбнулся в ответ. Падре Кабрал тоже принялся восхвалять Пия IX, не злоупотребляя, правда, излюбленной Жозе Диасом превосходной степенью. Приживал заметил, что кардинал Мастаи, очевидно, с колыбели был предназначен для папской тиары. И, подмигнув мне, продолжал:

— Призвание — это все. Если человек рожден быть пастырем — превосходно. А юноше, не имеющему истинного призвания к духовной карьере, полезнее заняться гуманитарными науками.

Падре Кабрал возразил:

— Призвание значит много, но божья власть превыше всего. Даже враг церкви может в один прекрасный день услышать глас божий и стать апостолом, как святой Павел.

— Не спорю, но я говорю о другом. Можно служить богу, не будучи священником?

— Разумеется.

— Вот видите! — воскликнул Жозе Диас, с торжеством оглядевшись вокруг. — Без призвания не станешь хорошим священником, а честно занимаясь каким-нибудь мирским делом, будешь достойно служить богу.

— Совершенно верно, но ведь призвание возникает не с пеленок.

— Однако лучше, когда это так.

— Юноша, не питающий склонности к духовному званию, все-таки оказывается иногда хорошим священником; все в руках божьих. Скажу о себе, хотя и не думаю ставить себя в пример. С детства меня привлекала медицина; однако крестный, который был коадъютором в Санта-Рита, уговаривал отца отдать меня в семинарию; отец согласился. А потом, сеньор, я вошел во вкус занятий, полюбил священников и в конце концов принял сан. Но предположим, я остался бы верен медицине. Годы, проведенные в семинарии, не пропали бы даром. В семинарии я изучал полезные предметы, которые преподают там лучше, чем где бы то ни было.

Тут моего учителя прервала тетушка Жустина:

— Как? Разве возможно учиться в семинарии и не стать потом священником?

— Да, вполне возможно, — ответил падре Кабрал и, повернувшись ко мне, заговорил о моем очевидном призвании; даже мои игрушки имели отношение к церкви, я любил посещать богослужения. Но это доказательство ничего не доказывало; в то время все дети были набожны. Кабрал добавил, что недавно рассказывал ректору семинарии Сан-Жозе о давнишнем обете моей матери, и оба они приписывают мое рождение чуду. Капиту не подходила ко мне и не отвечала на беспокойные взгляды; она как будто не придавала значения разговору о семинарии, хотя на самом деле, как мы увидим позже, уловила самое главное. Два раза я направлялся к выходу, ожидая, что моя подруга присоединится ко мне, и мы останемся там вдвоем до скончания света, если только оно наступит, но Капиту словно меня не замечала. Она продолжала сидеть около моей матери. Когда наступил час вечерней молитвы, Капиту стала прощаться.

— Проводи гостью, Бентиньо, — обратилась ко мне мать.

— Не стоит, донья Глория, зачем, — возразила девочка, смеясь, — я дорогу знаю. До свиданья, сеньор протонотарий…

— До свиданья, Капиту.

Я шагнул было к выходу; долг, совпавший с моими желаниями, возраст и сами обстоятельства — все вынуждало меня последовать за соседкой, спуститься в сад и на прощанье поцеловать ее в третий раз. Я не обратил внимания на возражения Капиту, сочтя его притворством, и догнал ее в коридоре. К величайшему моему удивлению, подруга издали знаками приказывала мне вернуться. Я не послушался и подошел к ней.

— Не ходи, не надо, завтра поговорим.

— Но я хотел тебе сказать…

— Завтра.

— Послушай!

— Довольно!

Капиту говорила тихо: она взяла меня за руку и приложила палец к губам. Негритянка, которая зажигала в коридоре лампу, сочувственно улыбнулась нам и что-то пробормотала, я хорошенько не расслышал. Капиту шепнула, что рабыня может все рассказать про нас, и удалилась, запретив мне следовать за ней. А я остался на месте, как пригвожденный к полу.

Глава XL

КОБЫЛА

Оставшись в одиночестве, я задумался. Мне пришла в голову новая фантазия. Вы уже знакомы с моими фантазиями. Я делился с вами своей выдумкой о посещении императора, рассказывал о постройке особняка в предместье Энженьо-Ново, точь-в-точь такого же, как на улице Матакавалос… Живое, пылкое и беспокойное воображение всегда сопутствовало мне — то робкое и боязливое, то необузданное и неукротимое. Кажется, у Тацита, а может быть, у другого римского автора, пожелавшего сохранить для потомков это поверие, я прочел, что иберийские кобылы зачинают от ветра. Мою фантазию можно было уподобить иберийской кобыле; малейшее дуновение ветерка снабжало ее жеребенком, который тотчас же превращался в коня Александра Македонского; но оставим эти смелые метафоры, неподобающие пятнадцатилетнему юнцу. Скажем просто. На сей раз мне пришла в голову фантазия открыться во всем матери. Недавний разговор о духовном призвании вселил в меня несбыточные надежды. «Да, именно так, — подумал я, — признаюсь маме, что у меня нет склонности к церковной карьере и что я люблю Капиту, а если мама усомнится, расскажу ей, чем кончилась прическа…»