Кровавый век - Мирослав Попович

Российские жертвы по количеству убитых и умерших на 1000 жителей страны были не такими значительными, как жертвы других стран. Россия потеряла 1,8 млн убитыми, а Франция 1,3 млн; понятно, что во Франции эти смерти ложились более страшным моральным грузом на меньшее по количеству население. Франция была на третьем месте по количеству убитых на 1000 человек населения – на первом оказались Сербия и Черногория, на втором – Турция, на четвертом – Румыния и только на пятом и шестом – соответственно Германия и Австро-Венгрия! Как ни странно, Россия не входит в первую десятку относительно наиболее пострадавших – она, невзирая на гигантское количество жертв, очутилась даже в лучшем положении, чем Новая Зеландия и Австралия.

После атаки

Груз человеческих жертв по-разному ложился на страны-участники мировой войны, а главное, что они при этом по-разному на него реагировали. Самые страшные опустошения принесла война на землю сербов, но они не потеряли волю к сопротивлению. Уже после подписанного турецким правительством перемирия Кемаль Ататюрк продолжал войну, пользуясь широкой поддержкой турецкого народа. Наконец, когда Австро-Венгрия уже не могла вести войну, немецкие вооруженные силы были еще вполне боеспособными; развал их армии наступил только после провала наступления в 1918 году.

Франция понесла колоссальные потери не только в силу объективных причин. Французское командование с его требованием героизма и жертвенности от солдат и офицеров, с его неумением и нежеланием беречь людей, настолько растратило моральный капитал своего государства – жертвы агрессии, что через два года начались военные бунты. Доверие к руководству страны катастрофически падало.

А для России потери и страдания оказались просто непереносимыми.

Согласно статистическим данным, 20 % новобранцев были непригодны к службе по состоянию здоровья, а юнкерские училища не могли подготовить нужное количество офицеров из-за общего низкого образовательного уровня. На 1 октября 1914 г. в России воевали 38 тыс. офицеров, под конец войны – 136 тыс. офицеров, на фронтах погибли 115 тысяч. Таким образом, Россия вынуждена была выставить на войне не менее 250 тыс. офицеров, а потребности были значительно больше.[143]

В полевом госпитале

В юнкерские училища брали с наименьшими образовательными данными, в командный состав российской армии мог пройти любой приказчик. При этом потери среди офицерского состава в процентном отношении были выше, чем среди солдат: на 100 офицеров было убито 8,29, а на 100 солдат – 5,94 человек.[144] Удивительно, что в солдатской среде господствовала такая враждебность к офицерам. Старое недоверие к «господам», к «образованным классам» прорывало сдерживающее поверхностное напряжение традиционного повиновения, и назревала катастрофа.

Представление о России как о неисчерпаемом источнике «пушечного мяса» было распространено и среди простого люда, и среди западных политиков. Полковник Энгельгардт, который ведал в годы войны в Государственной Думе отношениями с союзниками, вспоминал потом, что они никак не могли поверить в близость возможности исчерпания человеческих ресурсов России.

Военные придерживались максим, сформулированных Клаузевицем. «Бой состоит из двух существенно отличных составных частей: уничтожения огнем и рукопашного столкновения или индивидуального боя; последний, в свою очередь, является или нападением, или обороной… Артиллерия, очевидно, действует исключительно поражением огнем, кавалерия – лишь путем индивидуального боя, пехота – тем и вторым способами… Из этого распределения элементарных сил между разными родами войск вытекает преимущество и универсальность пехоты по сравнению с двумя другими родами войск, поскольку лишь она совмещает в себе все три элементарные силы».[145] Бой, где основной силой является пехота, это бой «индивидуальным способом», то есть рукопашная, со штыковой атакой, где уже никто никого не остановит и никому не скомандует, разве что подбросит резервы в нужное время в нужное место.

В действительности Великая война в первую очередь была войной огромных армий, созданных мобилизациями, армий, насыщенных огневыми средствами массового уничтожения, от которых спасала только матушка-земля. Марш, бивак, снова марш, огневой или рукопашный контакт с противником, отдых или ночное преследование, опять бой, снова отдых – все это осталось в прошлом. Боевой контакт с противником в мировой войне не прерывался ни на минуту, перед войсками всегда были вражеские окопы. Основным стало объединение отдельных боев в какое-то осмысленное целое. Конкретный отдельный бой должен был вести к предполагаемым последствиям, может, к успеху, может, к потере и людей, и территории, – но при этом должно было планироваться что-то совсем другое, какие-то новые соотношения сил, – и вот в результате операции перед нами возможность, ради которой все и затевалось.

Со стороны стратегической Первая мировая война оказалась совсем не такой, на какую надеялись и широкие слои гражданской публики, и генеральные штабы. Будущая война всегда представлялась похожей на наполеоновские, вроде маршей больших масс пехоты с генеральной битвой после промежуточных боев.

Последний способ планирования действий на войне английский военный писатель Б. Лиддел-Гарт условно назвал «стратегией непрямых действий», хотя, собственно, это и есть просто стратегия.

Возникает вопрос: виноваты ли в этом недостаточно подготовленные генералы, или система государственного руководства, которая, исходя из политических мотивов, исключает чрезмерный риск, или же дело в тогдашних технических и организационных средствах управления огромными массами людей, приведенными в действие общими мобилизациями?

По-видимому, действовали все упомянутые факторы.

Подчеркивая необходимость планирования опосредствованных акций, Лиддел-Гарт хотел яснее показать недостатки стратегий Первой мировой войны – их лобовой характер, неспособность руководства – за отдельными исключениями – планировать на много шагов вперед, включая позорно невыигрышные, а то и проигрышные действия, которые должны дать эффект в будущем.

Реальная война всегда представляется подобием прошлой. Генералы Первой мировой войны были молодыми офицерами во франко-прусской или русско-турецкой. Они сознательно или бессознательно сопротивлялись нововведениям, и значение танка или авиации поняли лишь единицы. Никто не думал, что потери от артиллерийского огня будут составлять две трети от общих потерь. Никто не представлял, каким необходимым для пехоты оружием станет пулемет. Вообще роль и силу огня в этой войне по достоинству оценили поздно, а во французской армии ни Фош, ни Жоффр так ее и не осмыслили – понял силу огня только маршал Петен, что и сделало его, по словам социалиста Леона Блюма, наиболее человечным руководителем военной поры.

Самое важное, по-видимому, заключается в том, что Первая мировая война привела в действие такие колоссальные силы, столько оружия, материальных ресурсов и человеческих масс, что эффективно руководить всем этим оказалось чрезвычайно трудно. Сила в этой войне явно преобладала над умом, огонь – над движением и маневром. Развитие военных замыслов на полях битв оказывалось настолько медленным и громоздким, что планета, опутанная колючей проволокой, увязла в войне, казалось, безнадежно.

Кризис патриотизма

Война началась с неспровоцированной агрессии Германии и Австро-Венгрии против Сербии, России, Бельгии и Франции и вызвала вспышку патриотического подъема по обе стороны линий фронтов. Через исторически короткое время усталость и безнадежность стали все больше определять настроение воюющей Европы. Пацифистские лозунги становились все привлекательнее не только в истощенных блокадой странах Центрального блока, но и в либеральных демократиях Запада, которые вели оборонительную войну. Между тем, невзирая на безумное сопротивление милитаристов, контуры поражения государств Центрального блока уже вырисовывались, и руководство Антанты прилагало все силы, чтобы довести войну до победного конца.

Пацифистская и интернационалистическая пропаганда грозилась не только ликвидировать плоды всех военных усилий стран «сердечного согласия», но и разрушить один из фундаментов европейской цивилизации – принцип национальной организации государственности. Объединение усилий всех бедных слоев («пролетариев») всех воюющих держав мира против своих богатых означало бы ликвидацию солидарности в национальных рамках каждого государства и разрушение национально-организованных обществ. Произошло бы что-то вроде явления, описываемого в физике как фазовый переход, – когда электроны внешних орбит покидают каждый свою систему и вместе создают новую, с неожиданными свойствами. Могла ли образоваться новая система или нет, сказать трудно, а что старые национальные атомы европейского общества развалились бы, несомненно.