Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

в какой повествователь переходит на точку зрения осужденных, он видит вещи, невидимые вне ее. Он живет жизнью осужденных, которые, как он замечает уже в 1-й главе, плохо спят: «Арестанты почти все говорили ночью и бредили. Ругательства, воровские слова, ножи, топоры чаще всего приходили им в бреду на язык. “Мы народ битый, – говорили они, – у нас нутро отбитое, оттого и кричим по ночам”»[405].

Арестанты также зависят от сладких снов о свободе (пусть только временных и только в тюрьме), таких же, как и у повест-

вователя в те моменты, когда он принимает реальность своего положения[406]. Именно потребностью в свободе объясняется большая часть саморазрушительных и эксцентричных поступков, о которых рассказывает повествователь, и едва ли он мог осознать это, если бы сам не жаждал свободы, не мечтал о ней днем и ночью. В этом убеждает отрывок (в 9-й главе второй части), который я уже подробно цитировала, где он признаётся, что только надежда на новую жизнь и планы на будущее придавали ему сил[407]. Этот отрывок включен в главу под названием «Побег», помогая найти объяснение тому внутреннему побуждению, которое заставляет некоторых арестантов вопреки всему пытаться вырваться из тюрьмы. Отрывок этот также перекликается со вторым абзацем 1-й главы первой части, в котором рассказчик наблюдает за «угрюмыми» арестантами, гуляющими за казармами и «думающими свою думушку». Как и они, он наслаждается возможностью изоляции; как и они, он считает дни до освобождения и планирует будущее. Это еще один пример сочувствия рассказчика своим товарищам по острогу – он разделяет и их положение, и, возможно, их мысли.

Повествователю легко понять, как неутоленная любовь к свободе может заставить арестанта совершить попытку побега из тюрьмы, поскольку рассказчик разделяет эту любовь, хотя может ее иначе выражать. Труднее оправдать насилие вплоть до убийства, и особенно отсутствие раскаяния, которые он наблюдает у арестантов. Здесь мы начинаем достигать пределов в понимании других – тех пределов, которые вызывают у повествователя в остроге самые острые страдания и чувство одиночества: «Я сказал уже, что в продолжение нескольких лет я не видал между этими людьми ни малейшего признака раскаяния, ни малейшей тягостной думы о своем преступлении и что большая часть из них внутренно считает себя совершенно правыми. Это факт»[408].

Этим утверждением начинается длинный абзац в 1-й главе первой части, где трижды повторяется понятие «точка зрения»[409]. В первом случае рассказчик отмечает, что, признавая «факт» отсутствия у осужденных раскаяния, «преступление, кажется, не может быть осмыслено с данных, готовых точек зрения, и философия его несколько потруднее, чем полагают». Ниже он размышляет о том, что общество избирает такие формы наказания для преступников, что они не только не исправляются, но как будто даже получают оправдание в собственных глазах: пройдя наказание, преступник «считает себя очищенным, сквитавшимся. Можно судить, наконец, с таких точек зрения, что чуть ли не придется оправдать самого преступника». Тем не менее в следующем предложении он продолжает: «Но, несмотря на всевозможные точки зрения, всякий согласится, что есть такие преступления, которые всегда и везде, по всевозможным законам, с начала мира считаются бесспорными преступлениями и будут считаться такими до тех пор, покамест человек останется человеком». Примером подобного преступления является отцеубийство, о котором мы уже упоминали, убийство дворянином собственного отца с целью финансовой выгоды. Что поражает рассказчика непостижимостью в этом преступлении, это кажущееся отсутствие раскаяния у убийцы.

Роберт Джексон свое исследование посвятил политическим последствиям отсутствия раскаяния, которое Достоевский наблюдал у сокаторжников. Он объясняет разворот Достоевского в этом вопросе в 1870-е годы как политически мотивированный: если крестьяне не считали себя ответственными за преступления, совершенные против других сословий, значит, социальный раскол в российском обществе был слишком глубок, чтоб его можно было залечить, и Достоевский не мог надеяться на создание новой, единой нации. Анализ ученого демонстрирует разницу между художественными прозрениями Достоевского в «Записках из Мертвого дома» и его политической и моральной повесткой в 1870-е[410]. Нет сомнения в том, что по причинам, изложенным Джексоном, ранние представления писателя о чувстве моральной ответственности у крестьян были более пессимистичными, чем поздние. Однако, если взглянуть на две эти позиции с другой точки зрения, они представляются более близкими, чем считает Джексон.

Существовала и личная причина для особого внимания Горянчикова к этой проблеме. Он сам совершил непростительное преступление, убив из ревности жену в первый год брака[411]. Сразу после этого он сдался в полицию. Поскольку у Горянчикова очень сильна совесть, как и у многих, хотя и не у всех дворян в остроге, он не может представить себе человека без совести. Сильный голос совести не может предотвратить преступления, но рождает раскаяние, которое Горянчиков-рассказчик переживает так остро, что после освобождения из острога впадает в глубокую депрессию и умирает, «ни разу не позвав к себе лекаря»[412].

Как честный свидетель Горянчиков должен признать, что многие арестанты из крестьян, казалось, не чувствовали раскаяния в своих преступлениях. Отсутствие раскаяния во многих случаях можно объяснить социологически. Когда жертвы преступления принадлежали к правящим классам, ни сам преступник, ни его сокамерники его не обвиняли[413]. Роберт Джексон отмечает, как часто рассказчик «Записок из Мертвого дома» говорит об арестантах как о детях, объясняя явное отсутствие у них угрызений совести по отношению к своим преступлениям отчасти этой детскостью, которая, в свою очередь, является одним из следствий их социального статуса рабов[414]. Кроме того, существуют люди, способные совершать чудовищные преступления, такие как не имеющие оправдания убийства невинных детей, просто потому, что наслаждаются жаждой крови и проявлением власти над другими вплоть до их убийства. Рассказы о подробностях таких преступлений ходят по острогу, и каждый арестант признает их подлинность; в этом смысле заключенные «грамотны» («Никто здесь никого не мог удивить»)[415]. Рассказчик отмечает далее: «Только в остроге я слышал рассказы о самых страшных, о самых неестественных поступках, о самых чудовищных убийствах, рассказанные с самым неудержимым, с самым детски веселым смехом»[416]. В этой системе наслаждений есть одно странное исключение, о котором рассказчик упоминает несколько ранее:

Помню, как однажды один разбойник, хмельной (в каторге иногда можно было напиться), начал рассказывать, как он зарезал пятилетнего мальчика, как он обманул его сначала игрушкой, завел куда-то в пустой сарай да там и зарезал. Вся казарма, доселе смеявшаяся его шуткам, закричала как один человек, и разбойник принужден был замолчать; не от негодования закричала казарма, а так, потому что не