Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

Казалось бы, не может быть предела цинизму ожесточенных и жестоких арестантов, составляющих большую часть тюремного населения. Табу (не надо) по отношению к рассказу реального исполнителя чудовищного преступления (в отличие от сплетен о подобных преступлениях) проясняет тот факт, что арестанты выступают против публичных свидетельств о его исполнении, но также и то, что они способны представить его подробности. Какое бы деяние ни могли представить люди в воображении, они также вполне способны его совершить; этим объясняется табу на то, что может как искушать человека, так в то же время и решительно отвергаться его человеческой сутью. В другом месте, в 3-й главе второй части, рассказчик предупреждает о том, что «свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке».

Я не знаю, как теперь, но в недавнюю старину были джентльмены, которым возможность высечь свою жертву доставляла нечто, напоминающее маркиз де Сада и Бренвилье. Я думаю, что в этом ощущении есть нечто такое, отчего у этих джентльменов замирает сердце, сладко и больно вместе. Есть люди как тигры, жаждущие лизнуть крови. Кто испытал раз эту власть, это безграничное господство над телом, кровью и духом такого же, как сам, человека, так же созданного, брата по закону Христову; кто испытал власть и полную возможность унизить самым высочайшим унижением другое существо, носящее на себе образ божий, тот уже поневоле как-то делается не властен в своих ощущениях. Тиранство есть привычка; оно одарено развитием, оно развивается, наконец, в болезнь. Я стою на том, что самый лучший человек может огрубеть и отупеть от привычки до степени зверя. Кровь и власть пьянят: развиваются загрубелость, разврат; уму и чувству становятся доступны и, наконец, сладки самые ненормальные явления. Человек и гражданин гибнут в тиране навсегда, а возврат к человеческому достоинству, к раскаянию, к возрождению становится для него уже почти невозможен. <…> Свойства палача в зародыше находятся почти в каждом современном человеке. Но не равно развиваются звериные свойства человека. Если же в ком-нибудь они пересиливают в своем развитии все другие его свойства, то такой человек, конечно, становится ужасным и безобразным[418].

Если, как утверждает повествователь Достоевского, маркиз де Сад был адвокатом того типа поведения, который впоследствии приобрел его имя, то, по версии истории писателя, Иисус Христос ввел «закон», по которому каждый человек – мой брат[419]. Первые узаконили «ощущения», вызывающие удовольствие власти над другими; вторые ввели нравственные законы, противодействующие этим ощущениям даже в тех случаях, как следует из приведенной цитаты, когда не вполне могли их контролировать.

Тщательно скрыто в этом описании садизма как социальной болезни признание, что его истоки можно найти в определенного рода естественных «ощущениях». У таких брутальных персонажей, главным примером которых является арестант Газин, в душе нет свойств, противостоящих порочным инстинктам; существо с уродливым телом и «безобразной, непропорционально огромной головой», Газин изощренно служит своим «ощущениям», не имея атрибутов высшего разума, который мог бы разнообразить его поведение – делать его попеременно то более преступным (он мог бы более жестоко планировать свои преступления), то более нравственным (у него могла бы просыпаться совесть). За исключением его сознательной жестокости Газин кажется нечеловеком. Он предстает своего рода природной силой, и чрезвычайно важен тот факт, что его удается легко отвлечь от убийства рассказчика и его товарища (часть первая, глава третья). В его внутренней жизни, в его сознании совершенно отсутствует нравственная рефлексия.

Порывистость, спонтанность отличает Газина от более изощренных садистов, многие из которых принадлежат к числу офицеров. Правда, ходили слухи, что Газин любил пытать и «резать маленьких детей, единственно из удовольствия»; однако достоверного подтверждения этому в тексте нет; в то же время в остроге были офицеры со сложившимся пыточным ритуалом[420]. Как показывает Достоевский, цивилизация не обязательно порождает в людях зло, но она позволяет злу выходить за пределы его естественной спонтанности, от Газиных – Калибанов – к маркизам де Садам. Примечательно, что последнее имя упоминается не в главе о Газине, а только в 3-й главе второй части, где повествователь рассуждает о неограниченной жажде власти и о том, как она может отравлять общество. В первой части мы узнаем, что некоторые качества людей, даже когда они находятся в тюрьме, прежде всего определяются их природой; они могут быть слабыми или сильными, хорошими или плохими, в различных сочетаниях. И уже во вторую очередь, согласно рассуждениям повествователя во второй части, обстоятельства способствуют укреплению одних качеств и подавлению других. Конечно, в тюрьме людей калечит главным образом их окружение, хотя одни – например, Газин – просто могут представлять естественное зло, тогда как другие – как дагестанец Алей – естественное добро[421]. Устойчивое, стабильное зло требует времени, чтобы стать привычным для отдельных людей, а затем и для общества. Это происходит через эволюцию сознания.

Где в этой парадигме находится сам Горянчиков? Как женоубийца он сам испытывал чувства и совершал действия в соответствии с теми «ощущениями», которые заставляют людей их совершать; поэтому он имеет возможность и представить эти «ощущения», и рассказать о них. Это личная причина, по которой он не сомневается в их существовании. Возможно, Достоевский создал вымышленного повествователя, чтобы убедить официальную цензуру в том, что он не сообщает напрямую о реалиях в остроге, где находился сам. Однако, создавая Горянчикова, он политическую необходимость превращает в художественный триумф. Рассказчик в «Записках из Мертвого дома» не является персонажем, последовательно воплощенным, и это сделано автором намеренно[422]. В многочисленных и легко узнаваемых в тексте эпизодах Достоевский сообщает о собственном опыте политзаключенного, Горянчиков же присутствует в нем как человек, способный представить внутреннюю жизнь преступника, поскольку сам является таковым.

Но самопознание занимает Горянчикова только в пределах его желания проникнуть в сознание преступника. Он по собственному опыту знает, что можно убить, и в то же время в столь же естественном для него опыте действия совести он открывает силу душевного раскаяния. Вопреки очевидным собственным наблюдениям и рассказанным фактам, касающимся других, он, комментируя предположительное отцеубийство во 2-й главе первой части, протестует против собственных наблюдений об отсутствии раскаяния у других арестантов.

Горянчиков не претендует на знание абсолютной истины о чувстве раскаяния у осужденных. Он рассказывает читателю о том, что наблюдал, но при этом ясно дает понять, что в конечном итоге может только догадываться о действии совести в сознании другого человека. В отрывке, который мы рассматривали в 1-й главе