Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

Он привел в «Собаку» своего поклонника, противного типа Велимира Хлебникова, автора первых стихов с беспорядочным синтаксисом, лишенных не только знаков препинания, но и смысла, «зауми». Алексей Крученых, который был еще противнее Хлебникова, вызывал у публики зубовный скрежет неукротимым словесным поносом, полным неприличных выражений. Лифшиц, Анненков, Сологуб, Мейерхольд, Мандельштам, композитор Артур Лурье, братья Бурлюки – все они частенько наведывались в «Бродячую собаку». Кстати, оба эти брата, шуты-художники, изобрели словцо «авениристы», чтобы придать слову «футуристы» хоть какой-нибудь русский оттенок. В «Собаке» были замечены Луначарский, будущий министр просвещения в правительстве большевиков, Дягилев, Бакст, Шагал, Ларионов и множество других. Там со скандалом выставились живописцы из группы «Ослиный хвост». Малевич впервые показал в «Собаке» свой революционный «Черный квадрат на белом фоне», в изобразительном искусстве абсолютно ничего собою не представлявший.

Пронин гордился тем, что к нему заходят и видные иностранцы. С большой помпой там принимали француза Поля Фора, «принца поэтов», а еще и бельгийцев Эмиля Верхарна и Мориса Метерлинка, и британского писателя Герберта Дж. Уэллса – автора «Человека-невидимки». Видели там и французского комика Макса Линдера, и композитора Рихарда Штрауса.

Я частенько задаю себе вопрос – что сталось с той книжкой формата in-folio в переплете из свиной кожи, что лежала при входе: каждый, кто переступал порог заведения, обязан был вписать туда свое имя. Она, будучи одновременно коллекцией автографов и свидетельством литературной и художественной предвоенной жизни, несомненно оказалась бы драгоценным документом.

В прокуренном воздухе «Бродячей собаки» отчаянно спорили, оглушительно хохотали, ревели, декламировали стихи с конца на начало, импровизировали теории (как правило, самые бредовые), обожали парадоксы, насмехались над всем и особенно над собою, разрисовывали стены, с выхлопами вылетали пробки от шампанского – мир там создавали заново. Женщины провоцировали мужчин, было много случаев «любви втроем». Все возможно, все позволено. Кто-то разрисовывал собственное тело, другие гордо расхаживали с поварешкой в бутоньерке. На эстраде имел право самовыражаться любой – и вот на нее взбегали взъерошенные кудрявые философы, ораторы-краснобаи, трагикомики, любители поскандалить, праздные гуляки, перкуссионисты-математики, кухонные эрудиты и эрудиты настоящие, выходившие на ходулях, шарлатаны, женщины-клоуны. На одном из таких банкетов, организованных в «Собаке» в честь визита Маринетти, изобретатель футуризма, как я уже рассказывала, и подарил мне своего подписанного для меня «Мафарку».

«Собака» плевалась будущим, как выплевывают косточку – из нее вырастет целый лес, которому суждено будет сгореть.

Мой друг, художник Сорин (написавший меня в роли Сильфиды и на фоне мамелюкского ковра), усердно хаживал в «Собаку» и привел туда и нас с Василием. «Собачья» атмосфера нас позабавила, мы насмотрелись на новые веяния. И очень быстро стали если не завсегдатаями, то по крайней мере постоянными клиентами.

Так продолжалось до января 1914-го. А уже в марте того же года я оказалась в совершенно другом положении: не зрительницы, а приглашенной артистки (о том вечере я еще расскажу!) И со мной придет туда уже не Василий Мухин, а другой мужчина – Генри Брюс, британский дипломат, ставший моим вторым мужем.

От одного дня до другого, от одного мужчины к другому – какой же крутой вираж совершила тогда судьба моя. Или меня заразило безумие «Бродячей собаки»?

Но при этом он так плохо танцевал…

Биконсфилд, 10 мая 1969

Можно сказать, что 1913–1917 годы оказались переломными в моей жизни. Нечто вроде моей личной маленькой войны, внутренней революции. Моя судьба вплелась в излучины Истории, со всеми ее взрывами восторга, переоценками ценностей и сопутствующими страданиями. Вот так текут и текут себе годы, один похож на другой, – а потом вдруг ваша судьба переворачивается за считаные минуты.

Мемуары Генри – «Тридцать дюжин лун» – начинаются с рассказа о нашем знакомстве. Пришло время и мне рассказать, как об этом вспоминаю я, – чего я не посмела сделать в «Моей жизни», рассудив, что со стороны женщины бестактно и неприлично выставлять напоказ свои любовные переживания.

Итак, я уже шесть лет была замужем, когда в один осенний вечер 1913 года получила приглашение на торжественный ужин в резиденции посла Великобритании в Санкт-Петербурге. Я пришла туда одна. Может быть, Василий от этого страдал? Не думаю. Меня пригласили без него. Могу предположить, что меня позвали как звезду Мариинского театра – его превосходительство посол Джордж Бьюкенен несколько раз видел меня на сцене и рассудил, что местный «аттракцион» вполне достоин такого вечера в качестве почетного гостя. В тот день он и его супруга, леди Джорджина, в небольшой компании праздновали юбилей совместной жизни. Я приехала туда с небольшим опозданием, прямо из театра, в вечернем платье, но с непокрытой головой. Стоило мне войти, как на меня устремились взгляды всех присутствовавших, и мне показалось, что на лице у сэра Бьюкенена отразилось легкое разочарование. Позднее я поняла: он-то ждал, что я явлюсь в «псевдо-тюрбане» – это такой головной убор, в котором я частенько щеголяла в театре в те дни, когда не была занята в спектаклях, – и когда нас представили друг другу, он от души им восхитился.

За столом я оказалась напротив господина Брюса, второго секретаря посольства, – он-то и был главным виновником разочарования посла. Да, виновником – ибо, выполняя поручение оповестить меня о приглашении по телефону (телефонные линии в тогдашнем Петербурге работали превосходно), он совершенно забыл упомянуть о такой важной детали, как мой тюрбан. Или же он поступил так намеренно, дабы я и не подумала об этом, а просто оделась, как мне захочется, – разумеется, при условии, что моя форма одежды будет сообразна обстоятельствам, в которых я оказывалась.

Генри Джеймс Брюс уделял немного внимания гостям, сидевшим справа и слева, – зато то и дело бросал беглые взгляды в мою сторону, на лету хватаясь за малейшую возможность ко мне обратиться. Каждая попытка заключалась в том, что он бормотал несколько слов, багровел, прочищал горло кашлем, внятно произносил несколько слогов, прерывался, начинал заново… Не осмеливаясь просить его повторить, я только поддакивала. Я никогда не могла понять, отчего выпускники Оксфорда и Кембриджа (а он, успев сказать это мне скороговоркой, до Оксфорда окончил еще и Итон) имели обыкновение выражаться, не иначе как то и дело запинаясь. Ложная скромность – оборотная сторона комплекса превосходства? А поскольку, кроме всего прочего, этот джентльмен явно отличался болезненной робостью, беседа очень скоро обернулась полным провалом. Внешне я находила его скорее обольстительным – волнистые светло-рыжие волосы и полупрозрачный светлый взгляд, – но это был стиль «бритиш» на грани карикатурности.

Заговорили о балете. Сэр Бьюкенен, который был без ума от «Пахиты», воздал должное моему исполнению