Я, Тамара Карсавина. Жизнь и судьба звезды русского балета - Лиан Гийом

Мне пришло на ум одно воспоминание: еще совсем юной девушкой я с мамой пошла примерять одежду к паре еврейских портняжек, которые торговали по сходной цене. Едва увидев меня, они принялись уверять, что у меня на лице печать удачи и скоро я буду иметь все платья, о которых могу только мечтать, и мне незачем будет одеваться у них. Я не обратила на эту сцену никакого внимания, зато мама решила, что это настоящее предсказание.

Свидания наши были коротки: я ходила на свои танцевальные репетиции, вечерами выступала в Мариинском, а Генри исполнял обязанности в посольстве. Правда, один раз он приходил со мной в ателье моего друга Сорина, которому я тогда позировала для портрета. Скромненько присев в сторонке позади меня, он набросал карандашом рисунок, подчеркнувший прямоту моей спины и сильную длинную шею – спина и шея, говорят, были моим «знаком качества». Я была в одной из тех юбок, какие стали шить после исчезновения корсета, – от талии до груди подхваченной широким шелковым поясом. Сшитая из черного сатина, при каждом движении юбка потрескивала и, стоило неуловимо повести запястьем, издавала тихий вздох. Но при этом лишь Богу известно, как же я старалась вообще не двигаться! Генри между двумя карандашными штрихами пожирал меня взглядом. Я всю жизнь храню в своих старых шкафах эту шелестящую юбку. И она до сих пор у меня…

А что же во всем этом Василий? Возвращаясь вечерами, он без энтузиазма рассказывал мне о банковских делах, о коллегах. В мои выходные дни мы отправлялись обедать к друзьям, слушали концерты, шли поразвлечься в «Бродячую собаку». Мы по-прежнему прекрасно понимали друг друга, и поэтому я, принимая Генри раз в неделю, нисколько не чувствовала, что обманываю Василия. Я любила его так же, как и он меня, – безмятежной любовью, основанной на взаимном доверии. Это была устоявшаяся рутина, при этом весьма удобная в жизни, но я и понятия не имела, это ли называется счастьем. В мою жизнь ворвался, взломав ее, другой мужчина, который заинтриговал меня, открыл мне доселе неведомые перспективы. Это было для меня таким же волнующим, как и воплотить новую роль на сцене.

При этом я так мало знала о Генри! Он всегда был холостяком – и я прикинула, что наверняка, как и большинство студентов Кембриджа, ему пришлось вкусить тех особых дружеских связей, которые поэт Кузмин называл «товариществом в любви». Еще ходили упорные слухи, что французский язык Генри выучил, пользуясь услугами парижских проституток. Артистическая среда – как богема «Русских балетов», так и «Бродячая собака» – приучили меня к сплетням и преувеличениям всякого рода.

Протекали месяцы. Когда «Русские балеты» поехали в турне в Лондон, я снова встретилась с Генри. Это свидание вдалеке от родного очага сблизило меня с ним. Вернулась в Россию я уже не такой, как прежде. Сама того не заметив, я привязалась к этому человеку, при первом знакомстве показавшемся мне отталкивающим. Я не замечала, как близка опасность, пока в один прекрасный день не стало уже поздно. Генри пригласил меня в его квартиру в Петербурге, и там, в этом местечке, показавшемся мне квинтэссенцией искусства жить по-английски, голова моя закружилась так же, как когда-то с Больмом. Я не оказала никакого сопротивления.

Букет для Тамары

Биконсфилд, 14 мая 1969

Сколько чернил было пролито потом – уже после моего выступления 28 марта 1914 года в «Бродячей собаке»! Сколько пропетых дифирамбов и какие хвалебные отзывы! Это скромное зрелище так проникло в души, что отразилось на страницах многих мемуаров. Да я и сама описываю тот вечерок в «Моей жизни», но там мой рассказ о нем поверхностен и неполон.

Я всегда приходила в «Собаку» с Василием, как его супруга – но ради такой необыкновенной вечеринки, где мне предстояло выступить для публики, рискнула выбрать иного сопровождающего, которого знала уже пять месяцев: и это был Генри Брюс. Мы условились, что я представлю его просто как друга. И пусть даже слухи бежали впереди нас – что за беда! Когда-нибудь, сегодня или завтра, нашу связь пришлось бы предать огласке. Богема, собравшаяся в тот вечер, не стала бы строго судить меня: нравы у всех были не очень-то ортодоксальные!

Меня часто спрашивали, почему я, уже став «звездой мирового уровня», согласилась «так опуститься» (а ведь «Собака» и впрямь располагалась внизу, в подвальном помещении). Ответ прост: потому что у меня там было много друзей. В то время у «Собаки» уже возникли некоторые финансовые затруднения, и я с радостью восприняла идею тематического спектакля, предназначенного для пополнения кассы. Разве интеллигенция не считала меня первой балериной, «происходившей из своих же»? Представление несколько раз переносили из-за моей занятости в театре, но в конце концов дата была определена точно – вскоре после моего двадцать девятого дня рождения.

Народу в зале битком (пришлось даже ставить дополнительные стулья), сотня зрителей расселась за маленькими столиками. Есть и несколько «фармацевтов» – но больше представителей «Мира искусства»: художники Бенуа, Сомов, Сапунов, Рерих, еще Судейкин и Добужинский, работавшие для Пронина (прозванного Собачьим хозяином), романист Мережковский и его супруга – писательница Зинаида Гиппиус, прозванная Мадонной декадентов, поэты Сологуб, Евреинов, Лозинский, юный «авенирист-заумист» Илья Зданевич… и много кто еще – композитор Артур Лурье в салатового цвета рединготе и с длинными волосами на прямой пробор, хореограф Борис Романов по прозвищу Бобиш, создатель «Трагедии Саломеи» – в ней я в прошлом году танцевала в Париже.

Руководили вечеринкой поэты-акмеисты (считавшие, что вдохновение должно быть конкретным, опираться на чувство и повседневность), противопоставившие себя выдыхавшемуся символизму: Михаил Кузмин, этот санкт-петербургский Оскар Уайльд, апологет «любовного товарищества», и Анна Ахматова – «королева Невы», так юна и уже так знаменита. Ее предки, как и мои, были выходцами с Востока. Об этом говорили и выбранный ею псевдоним, и темная шевелюра, и тонкий нос с заметной горбинкой. Она уже была окружена ореолом славы после успеха сборника «Вечер» – питерские барышни восхищались Ахматовой и переписывали ее стихи.[69]

Кузмин и Ахматова с Гумилевым (они во время своего свадебного путешествия) видели меня на парижской сцене в сезоны 1910-го и 1911 годов. Эти трое и пришли ко мне с предложением вечеринки в рамках «музыкальных понедельников» в «Бродячей собаке». Репетиции, приготовления – все проходило чудесно. Пронин со своей командой оказались очень энергичными людьми. Все готово. Музыканты (клавесин, флейта, арфа, виола да гамба) расселись по местам. Я переоделась в комнатушке, смежной с главным залом, что-то вроде подсобки, где стулья стояли верхом