Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

и королевская семья, а затем – неожиданно – на игру в поло. А «Настасья Филипповна» обрела нового поклонника. Легендарного английского Гамлета – Лоуренса Оливье. Сэр Лоуренс был настолько покорен красотой и талантом русской актрисы, что затем приезжал в Ленинград – специально на ее спектакли в БДТ.

Татьяне Васильевне те гастроли запомнились приобщением к «другой» России, к «белой» России, к России всемирного русского рассеяния, возвращением к которой в известном смысле также было явление князя Мышкина… Недаром в Лондоне после спектакля в гримерную актрисы пришла знаменитая дягилевская балерина, встала на колени и, поцеловав смущенной Дорониной руки, сказала:

– Я не знала, что когда-нибудь увижу это и что «это» вообще возможно сыграть.

А в Париже, в Театре де ля Виль (бывшем Театре Сары Бернар) на своем месте во втором ряду среди других пожилых белоэмигрантов сидел Феликс Юсупов…

«Публика в зале, в своем большинстве, понимала по-русски, – вспоминала Доронина. – Это было ясно по реакции. Глаза зрителей, глядящих на Кешу во время поклонов, были такие же, как в Ленинграде, – заплаканные и восторженные. Сомневаться в оценке – превосходной, высочайшей – не приходилось. И Кеша опять тянул к ним свои выразительные руки и прижимал к сердцу цветы, от которых, как он потом скажет, его руки устали.

Это был его триумф, триумф Товстоногова, триумф театра.

Чиновник из посольства сказал, смотря в сторону, мимо глаз: “Вам разрешено встретиться с эмигрантами”. “Разрешено” было Товстоногову, Лебедеву, Смоктуновскому и мне. “Это, в основном, ‘остатки’ из врангелевской армии. Они нас просили”, – сказал чиновник.

Нас привезли. Мы вошли в небольшое помещение, метров тридцать, не больше. С обеих сторон – длинные дощатые столы, длинные скамейки. В глубине – крошечное возвышение, очевидно для музыканта. Одного. Тишина. За столом сидят – плечо в плечо, словно они все одного роста, мужчины. Женщин нет. У мужчин странно прямые спины и опущенные головы. Когда мы вошли – они встали. Нас всех вместе усадили за один из этих столов и поставили перед нами кружки с кофе. Пауза. Длинная. О чем говорить? “Врангелевцы” молчат. Мы тоже. Закурили. Те, с прямыми спинами, тоже. Молчим. Чиновник пьет кофе. Ни на кого не смотрит. Пьет. Мы курим. Начал Женечка. Наш мудрый и душевный Евгений Лебедев. Он запел. Как в деревне, в избе, когда лучина трещит, а за окном снег и ветер: “Побывал бы я в деревне. Поглядел бы на котят…” Так замечательно, так тепло запел. Не по-актерски, не как певец, а как деревенский мужик – естественно, от сердца. Я стала тихонько подпевать. И “По диким степям Забайкалья”, и “Ямщик”, и “Вечерний звон”, и частушки. На эстраде-“пятачке” появился баянист. Стал аккомпанировать. Хорошо так, в настроении.

Я посмотрела на эмигрантов. На тех, которые “белые”, которые “враги”, которые “Родину предали”. Головы у всех опущены, а спины – не прямые и уже не “плечо в плечо”, а врозь. И тяжело поднимаются плечи. Они плакали. И мы заплакали. Георгий Александрович протирал очки. Женя слез не скрывал, лицо было мокрое, Кеша сидел, облокотясь, прикрывая лицо узкой ладонью.

Выгнанные, оторванные, вырванные с корнем, брошенные на чужбину, обруганные и оболганные на своей Родине люди, бывшие офицеры гренадерского полка, подобранные по росту, по стати. Ах, как это было тяжко. Смотреть тяжко. А жить им здесь как тяжко. А тоска, а русская, присущая только нам в сильной мере, непомерной мере – ностальгия! Ах ты, Боже ты мой! Господь наш! Прости и пощади это страданье!

На русском кладбище под Парижем стоял православный храм, и русский священник вышел навстречу. Какая совершенная русская речь! Слово!!! Как великий, объединяющий навечно знак общности, как Божий дар!

Руки у священника натружены, с мозолями на ладонях и черной, траурной каймой под ногтями. Храм нищий, и священник нищий. Прирабатывает тем, что могилы помогает копать.

Он повел нас длинной, печальной аллеей к месту, где хоронят “воинство”. “Здесь, которые с Юденичем, здесь, кто с Деникиным, здесь, кто с Врангелем были”. И стоят эти памятники каждому отдельному “воинству” с изображением знамен и знаков и длинными списками тех, кто захоронен в этой черной земле.

У “врангелевцев”, недалеко от общего памятника, зияли чернотой несколько могил. Словно они ждали жадно свои жертвы, открыв пасти. Я спросила: “Это столько человек сразу умерло? Почему могилы вырыты?” Священник ответил: “Они могилки заранее покупают, заказывают. Дорого платить. Так что они на могилки себе сами зарабатывают, оплачивают их, место себе определяют”.

Значит, и те, которые плакали вместе с нами, здесь “себя определили”, значит, они приходят на это кладбище и заглядывают туда – вниз, в черноту, в пасть, которая поглотит их, и не согреет, и не “упокоит”, а просто поглотит, не примет в себя, как русская матушка сыра земля.

А батюшка сказал: “Давайте я вас к могиле Бунина подведу”. И повел сквозь строй надгробий с надписями на русском языке знакомых русских фамилий: Гагарины, Голицыны, Муравьевы, Апраксины, Волконские, Оболенские… А это – Мережковские. А это – Булгаковы (оба брата Михаила Афанасьевича Булгакова). А это… Бунин. Окаянные дни, окаянная судьба…

Окаянство!

Окаянство! Окаянство!

Мир праху Вашему, Иван Алексеевич!»

В Париже русские актеры посмотрели французскую версию «Идиота». Конечно, передать добела раскаленные страсти персонажей и духовные глубины в ней не удалось. Русская душа оставалась загадкой для иностранцев, к тому же французские актеры щадили себя, боялись боли, а Достоевского нельзя сыграть без боли, и у актеров русских и самой этой боли, собственными судьбами их изрубцевавшей души, и готовности «болеть», жертвовать, хватало с избытком.

Позже ставить «Идиота» Товстоногова пригласили немцы.

«В первые две недели я посмотрел там много спектаклей и уловил общую тенденцию – преобладал в них принцип шокирующей режиссуры. А он чужд всякому артисту, немецкому в том числе, потому что мертвит актерскую природу, – рассказывал Георгий Александрович. – Это форма самовыражения режиссера, для которого исполнитель становится просто марионеткой. Стало быть, ничего не заявляя> и не декларируя, я мог выиграть, пойдя против течения. Правда, я не знал немецкого зрителя, не знал, к кому буду апеллировать, но тут у меня был расчет на всечеловечность Достоевского, я надеялся, что он может пробиться к любой душе».

Товстоногов подолгу работал с педантичными немецкими актерами, объясняя им каждую мелочь, придумал и новый пролог для спектакля, начав действие с конца: «…сидят Рогожин и Мышкин в состоянии безумия, стук в дверь, ни один не двигается, дверь выламывают, входят полицейские, открывают полог и обнаруживают труп Настасьи Филипповны. Все застывают в ужасе, и в тишине звучит смех Мышкина. Фердыщенко говорит полуудивленно, полувопросительно: “Идиот?..” И потом играется