Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

вообще моя жизнь, если б меня не столкнуло с наследием Достоевского. Мое истинное познание Достоевского, его властное вторжение в мою взрослую жизнь началось с момента работы над образом князя Мышкина и продолжалось во всех последовавших за Мышкиным работах, сколь бы отличны и далеки они ни были по сути, драматургии, эпохе и социальным воззрениям.

Моего Гамлета во многих рецензиях называли добрым >Гамлетом – это, мне кажется, справедливо. Добро было лейтмотивом Гамлета, идущим через весь образ, а вместе с ним – и через весь фильм. Тогда как Гамлет взял лишь малую долю того, что составляет человеческую сущность Льва Николаевича Мышкина (правда, эти зерна упали на благодатную почву драматургии Шекспира).

Именно в этой-то доброте многие видели новое, современное прочтение. Трудно предположить, каким был бы Гамлет в нашем фильме, если ему не предшествовал бы князь Мышкин (в моих работах, я имею в виду). Несомненно лишь одно – он мог быть каким угодно, но только не таким, каким он состоялся, то есть обогащенным влиянием Мышкина Достоевского.

Появление на свет наивного, чудаковатого честняги Деточкина было бы просто немыслимо без первозданной простоты, непосредственности, самородной мудрости Льва Николаевича. <…>

Наше актерское самомнение поистине безгранично, и в этом мы уступаем, пожалуй, лишь отдельным сценаристам и, безусловно, едва ли не всегда, кинорежиссерам. Только здесь мы смущенно можем стоять в сторонке, наблюдая за ошеломляющими аттракционами-рецидивами препарирования великих: Шекспира, Толстого, Чехова. Просто диву даешься… Неужто последуют еще? Что греха таить, мы тоже очертя голову беремся порой за то, кое к чему и на расстояние не должны бы подходить, если б мы реально оценивали свои возможности».

Интересно, что Григорий Козинцев своего первого «Гамлета» – тогда еще спектакль – в довоенные годы поставил именно на сцене БДТ. И с этой же сцены пришел к нему его новый Гамлет, которому было суждено навсегда сделать его фильм классикой мирового кинематографа. Причудливо тасуется колода!

Спустя годы с детства покоренному «Преступлением и наказанием» актеру позвонил режиссер Лев Кулиджанов:

– Приезжай, дорогой. Попытаемся осилить… Кто тебе больше по душе?

– Ну как – кто?!

– Что ж ты мычишь там? Порфирий или Свидригайлов?

«Я даже мычать-то был не в состоянии, – вспоминал Смоктуновский, к тому времени уже незаметно для себя вышедший из возраста любимого персонажа. – Поделом тебе, старый лапоть. <…>

Казалось бы, по тем изведанным путям-дорогам, по которым мне привелось пройти в предыдущих работах, я должен был бы остановиться на Свидригайлове, коль скоро позволен выбор. Так ведь нет же, хотелось нового, неизведанного, едва ли посильного. Актерский эгоизм и самоуверенность не знают пределов. <…>

Достоевский преподал прекрасный урок: не профессиональная принадлежность, не повседневная функция важны в выявлении сути характера, но прежде всего, и только, душевная самобытность – человеческое в человеке. <…>

Как бы я ни формулировал влияние Достоевского на мои работы и как бы неумело я ни говорил о своем отношении к его творчеству, и влияние и поклонение мои есть, и пока они есть – я богат. Что ни произойдет потом, огромная полоса жизни, освещенная его героями, останется незыблемой, светлой полосой жизни, к которой постоянно будешь возвращаться памятью и сердцем, как возвращаются к самому дорогому, что у тебя было.

И я счастлив оттого, что не только не одинок, а просто разделяю общую любовь всего просветленного Достоевским человечества».

Пройдет целый год, прежде чем великий спектакль окончательно обретет свою героиню – роль Настасьи Филипповны станет любимой в репертуаре Татьяны Дорониной. Творчеством Достоевского, несмотря на полузапрещенность последнего, актриса была увлечена с детства, и первой книгой писателя, которую она прочла, был «Идиот». Позже, во время учебы в Школе-студии МХАТ, в студенческом отрывке ей выпало играть роль Аглаи. Так, словно нарочно, связала судьба Татьяну Васильевну с романом Достоевского, готовя ее к главной роли… Сама актриса вспоминала:

«Первый раз я читала “Идиота” сразу после войны, в Ленинграде. В нашей квартире вместо ванной был устроен чулан. Туда все жильцы сваливали ненужные старые вещи: сломанные стулья, старую обувь, дырявые кастрюли. Я “наводила порядок” в этом чулане, расставляла все по местам и наткнулась на толстую книгу без обложки. Название прочла внизу, на семнадцатой странице: “Идиот”. Я обтерла книгу чистой тряпочкой, обернула ее в газету и стала читать. Некоторые страницы были вырваны, некоторые я пропускала сама, я читала то, что относилось к Настасье Филипповне и к семейству генерала Епанчина.

Потом, уже в девятом классе, после “Братьев Карамазовых”, я взяла в библиотеке “Идиота”, и Лев Николаевич Мышкин открылся мне со всем своим светом, со всей обреченностью. Его фразы: “Осел добрый и полезный человек” или “Я недавно в мире, поэтому только лица вижу” я повторяла про себя и смеялась. Остальные персонажи, которые “мучили” Льва Николаевича, казались мне врагами и плохими людьми.

Аглая – тоже мучила, даже когда любила, вернее, особенно мучила, когда любила».

Спектакль БДТ Татьяна Васильевна смотрела, еще не зная, что вскоре будет играть в нем главную роль. По воспоминаниям актрисы, она «потеряла чувство времени, реальности», будучи «загипнотизирована зрелищем, погружена в это идеальное сценическое действо»: «Когда наступил антракт и я стала утирать слезы, которых не замечала во время действия, я увидела на своем лице застывшую улыбку, которая странна рядом со слезами. Мера воздействия равна была молитве верующего во время церковной службы. Когда явился перед тобой тот, кому обращаешь молитву и радость подтверждения насущного, реального, – это то, вечно желаемое: “Ну дай, Господи, знак, что Ты есть, ибо, если Ты есть, все становится на свои места, все имеет смысл, все, включая смысл страдания, потерь и смысл ухода в вечность. Уход к Тебе, Господи, – это такое счастье”.

Мысль была грешна и вне канона, вне закона православия, ибо вера должна быть вне сомнений и вне материальных воплощений.

Но спектакль игрался для атеистов, так как все присутствующие зрители уже слишком давно ходили в атеистах, гордясь своим грехом отречения от самого высокого, что сумело выстрадать человечество; смысл жизни в вере, что явился Он среди людей и, моля о миновении чаши физического страдания, преодолевая в себе ужас предстоящей муки распятия, – не отказался, не отрекся, а принял это страдание во имя спасения души моей, его и всех, которые мало или совсем не достойны жертвы Его. Ибо погрязли в грехе и ставят тело свое впереди души своей. (“Вот, брат Парфён, как дело с верой-то обстоит”.)

Финальная сцена спектакля, когда “она” – “там”, неподвижная, отбунтовавшая и сознательно пошедшая навстречу ножу Рогожина, игралась Смоктуновским и Лебедевым вдохновенно, на прозрении. Они не играли