Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

чуду стекались на Фонтанку со всего СССР, ища любую возможность добыть билет, проникнуть в зал. Чтобы утром успеть купить вожделенный билет, зрители с ночи занимали очередь, принося с собой раскладушки. Ничего подобного мировой театр еще не знал! Наиболее удачливым удавалось увидеть спектакль несколько раз. Дина Шварц приводит лишь несколько характерных эпизодов:

«1. На одном из спектаклей толпа зрителей подмяла под себя швейцара и ворвалась в театр. Были сломаны стекла в вестибюле, двери. Швейцар, слава богу, не пострадал, а гордился своей ролью. Это был уже не очень молодой еврей, обожающий театр. Ему казалось, что он нашел тихую, спокойную работу в культурном учреждении. И действительно, до этого прорыва все было спокойно.

2. Женщина лет 30–35 нанялась уборщицей, в коих всегда нужда. Через сутки она уволилась. Оказывается, она пошла в уборщицы, чтобы посмотреть спектакль “Идиот”. Это был уникальный случай.

3. Я приехала в командировку в Москву и вдруг обнаружила два билета на “Идиота”. Встретила известного критика Яна Березницкого, прекрасного, скромного человека, подлинного интеллигента, со смехом рассказала про билеты и вынула их из сумочки. Он буквально схватил эти билеты и вечером уехал в Ленинград посмотреть спектакль».

Неменьшими аншлагами сопровождались гастроли спектакля. «На гастролях в Киеве, когда мы его играли в первый раз, я вышел на сцену посмотреть, все ли в порядке, и помощник режиссера вдруг говорит мне: “Посмотрите наверх”, – вспоминал Товстоногов. – Я удивился – чего я там не видел, колосники и колосники, но все-таки взглянул. На колосниках штабелями лежали люди, не два-три человека, а масса людей, каким-то образом проникших в театр. Они лежали над сценой, над актерами, видели только их затылки, но пролежали так до конца спектакля».

Об ином размышлял в своих воспоминаниях Смоктуновский:

«Спектакль давно прошел, но и поныне слышу ту, около двухсот раз повторявшуюся, настороженно-взволнованную, на грани крика, тишину в зрительном зале, ту тишину, единственно способную увести весь зал вместе с героями в тот высокий мир простоты и искренности, доверчивости, населенный Достоевским таким удивительным существом и личностью, как Лев Николаевич Мышкин.

Мне довелось присутствовать при довольно некрасивом, если не сказать более остро, споре о Достоевском. Хотя суть спора, вызвавшая повышенные тона и затаенную раздраженность спорящих, была весьма и весьма конкретна – Достоевский и его труды, – разговор был беспредметный. Спорящие, как показалось мне, были больше заняты выявлением своей классовой, социальной неприязни друг к другу, чем Достоевским и его местом в нашей жизни. Да и Достоевского-то та и другая сторона этого эмоционального дерби знала, думается, недостаточно для защиты и гордости им или для порицания и отрицания. Спор был глупым, неловким до стыда, потому как он был нечестным.

Она. Как можно проходить мимо того, что составляет нашу гордость, делать вид, что его нет, а если есть, то не надо, не наше, видите ли, не о том и не теми средствами!.. И это об истинно русском писателе, книги которого должны быть настольными в каждом доме!

Он. Мрак, задворки, изнанка, где все нравственные уроды копошатся в грязи и вроде бы гордятся своим падением – недурная рекомендация для повседневного чтения…

Она. Нет-нет, увольте, я не могу позволить себе цинизм рекламировать то, что в рекламе не нуждается. Его читает и боготворит весь мир!

Он. И уволим, не беспокойтесь, все в свое время, а читают потому, что на этом самом Западе именно такими-то и хотят нас представить: видеть нас уродами, не способными постоять за себя, воспитать нового человека, построить свою жизнь, выстоять в борьбе.

Ее повышенная эмоциональность выглядела средством защитить нечто обладающее сомнительными достоинствами. Это в то время, когда творческое наследие Достоевского проверено временем, стало неотъемлемым достоянием мировой культуры, нашего национального самосознания, основой духовного мироздания одного из великих народов, который может себе позволить щедро делиться со всем человечеством своим всечеловеческим.

“Ибо что такое сила духа русской народности, как не стремление ее в конечных целях своих ко всемирности и ко всечеловечности?” – говорил Достоевский в речи о Пушкине, подтвердив это собственной судьбой. <…>

И совсем уже не хотелось выслушивать притянутую вульгарную социологию, за которой невозможно было не слышать лжегражданственности, замешанной на неумении отличить Достоевского от наносного – достоевщины. А она никоим образом не относится и не может относиться к писателю. Как ничего общего не имеет Антон Павлович со скучной и нудной чеховщиной, которая довольно долгое время заполняла театральные подмостки России.

Может, с моей стороны тоже самонадеянно заявлять так, но опыт, трудный опыт обстоятельной работы над двумя романами Достоевского, право же, позволяет если не обобщить, то просто высказать, что уже есть: сила светлого начала в Достоевском столь непомерна, аккумулировала столь мощный заряд стремления к доброму, что это может ослепить и порой ослепляет не выдержавших этого яркого потока стремлений; нужна адаптация. На солнце легче смотреть через темные очки. Но, привыкнув, победив первый момент непривычного ослепления, узришь здоровое, доброе начало, борющееся с болью, болезненностью и мраком».

Иннокентий Михайлович на долгое время сам стал олицетворением этого разгаданного им светлого начала.

«Когда он проходил по авансцене и, внезапно пораженный какой-то мыслью, останавливался и смотрел в зал, как бы спрашивая у нас ответа, тут был шок, именно то замирание, что выше аплодисментов, смеха и плача. Полная душевная открытость и незащищенность, – писала Шварц. – …В то время как никогда нужен был такой герой, который смотрит в глаза тебе одному, тебе открывает свою душу. Мышкиным театр переживал кульминацию нравственной высоты, это было неразрывно связано и с художественной ценностью всего> спектакля».

«Успех спектакля заключается и в поразительной игре Смоктуновского, которого я вижу впервые, – констатировал критик Иосиф Юзовский. – После Мити Карамазова – Леонидова мы не имели такого явления в русском театре… Я читал об исполнении Смоктуновского. Тут целая литература. Дай бог, чтобы это не вскружило ему голову».

– Вы знаете, что вы гений? – восторженно выдохнула Раиса Беньяш, обращаясь к актеру, на обсуждении спектакля.

Иннокентий Михайлович смущенно и виновато улыбнулся и тотчас услышал подтверждение своей гениальности от внука Достоевского, Андрея Федоровича. Найдется ли такая голова, которая способна вовсе не реагировать на звучащие со всех сторон медные трубы? Смоктуновский все-таки не был князем Мышкиным. Вскоре он стал пытаться вопреки видению режиссера скорректировать трактовку своей роли, стремясь показать князя человеком вполне здоровым – более здоровым, чем все окружающие. Возможно, это стало первым звонком того постепенного расхождения, которое в конечном итоге приведет к уходу Иннокентия Михайловича из БДТ. Тем не менее о своей главной роли он писал:

«Не знаю, как бы сложилась моя творческая жизнь и