Товстоногов - Елена Владимировна Семёнова

class="p1">Вершиной «достоевских» ролей Олега Ивановича стал, безусловно, Версилов в шестисерийной экранизации «Подростка» Евгения Ташкова. Актер, не без влияния любимого писателя обратившийся к вере, как всегда, заносил в дневник волнующие его мысли:

«Этот разговор Версилова с Подростком очень важен:

– Ну, в чем же великая мысль?

– Ну, обратить камни в хлебы – вот великая мысль.

– Самая великая? Нет, взаправду, вы указали целый путь, скажите же: самая великая?

Прежде всего, надо решить, о чем эта сцена. А чтобы не ошибиться – пройти тот путь, который положено проходить от младенчества. То есть с момента, когда благовоспитанные люди открывают Евангелие, Новый Завет. Уже в 4-й главе они обнаруживают дьяволовы искушения, которым подвергался Христос. И потом на протяжении жизни решают эту головоломку: как превратить камни в хлеб? Каждый решает по-своему. Ничего страшного, если так и не решат – человечество уже девятнадцать веков мучается с этими искушениями. Ну а XX век уже мой, почти весь, и разбираться надо мне, а не человечеству. Большей частью на уровне эмбриона, так как знания в этой области не были получены. В тот год, когда я родился, веру превратили в “опиум для народа”, и только сейчас, на своем 53-м году, я открываю эту книгу сознательно».

«Ф. М. пишет: “Нынешний социализм в Европе, да и у нас, везде устраняет Христа и хлопочет прежде всего о хлебе. Призывает науку и утверждает, что причиною всех бедствий человеческих одно – нищета, борьба за существование”. Когда мне случалось становиться свидетелем их “нынешнего социализма”, я обнаруживал, что они эту проблему как-то решили. “Не хлебом одним будет жить человек”, – отвечает Христос дьяволу. И так может ответить почти каждый человек, скажем, в Гамбурге, – кому только не лень работать. Пойдет в магазин и купит столько хлеба, сколько нужно на ужин. Не станет делать запасов, мясо парное съест – не замороженное. Когда у человека нет проблемы достать, а потом спрятать вырванное с кровью в подвал, – как собака зарывает кость, – он будет думать и о Христе. И это без водки и разговоров о том, что русская душа осуждена страдать больше, чем душа того, “несчастного” из Гамбурга. “Да, русский человек очень открыт, – скажет вам немец. – Но те преимущества в духовности, которые ему отпущены Богом и о которых он, русский человек, не устает твердить, – давно утеряны. Пропиты. Он хочет, чтоб дом у него был ‘полной чашей’, а работать не умеет. Вы откройте мой холодильничек! Посмотрите, у меня всего понемножку – и колбаски, и шнапсу. И в костел схожу, помолюсь – только поститься не сорок дней буду, а семь – чтоб ножки не протянуть. Разве можно меня упрекнуть, что я не выполняю всех заповедей?” – “А как же наше гостеприимство, хлеб-соль?” – завопит русский. “Какое, к черту, гостеприимство? Приглашу я домой друзей, других, третьих, а они потом все по очереди меня предадут. Это доказано. Я попрошу у них хлеба взаймы, а они подадут камень. Зачем мне камень? Личность всегда одинока! С волками жить, по-волчьи выть! – кажется, так русские говорят?” Такой будет ответ немца. И вправду, лучше приходить в этот мир без лишних иллюзий, тем более приходим-то ненадолго! Сколько застолий устраивается в нашем доме? По сей день. Для всех дом открыт, для всех не жалко. Но редко когда бывает отдача – все в одностороннем порядке. Я давно уже открыл, что за добрые дела надо платить. Добро наказуемо! Это горькое открытие, но много раз в этом убеждался.

Человек хочет не только отдавать, но и получить! – вот, пожалуй, подкрепление для теории Версилова. А теория эта: человек ищет и находит истину в себе, исходя из своих ошибок, мытарств, разочарований. Человек сам себя судит, исходя из своих представлений о морали и чистоте мира. Личность определяет величие каждого человека в отдельности, и не беда, что мир может никогда не узнать об этой личности».

Грустным финалом романа с Достоевским в БДТ стало «Село Степанчиково» («Фома»). Ставил его Товстоногов. Но не Георгий Александрович, а Александр Георгиевич. Сандро, фактически посвятивший этот спектакль, увидевший свет в 1991 году, памяти отца, который всегда хотел видеть эту впервые инсценированную Станиславским вещь на сцене БДТ. Увы, судьба постановки сложилась несчастливо.

«С Сандро мы работали очень толково, нашли приличное пространственное решение, – вспоминал об этой работе Кочергин. – Рядовых репетиций с актерами я не видел, был занят производством декораций. Пришел в зал, поставив всю декорационную установку на сцену. Репетировался спектакль нормально, но без темперамента. Перед выпуском “Фомы” на одной из репетиций в костюмах и декорациях на какое-то незначительное замечание Сандро своему дядьке Евгению Алексеевичу Лебедеву – Фоме – последний взорвался и поднял страшенный скандал. Стал кричать при всех актерах и всех народах на сцене и в зале, что Сандро – никто, не настоящий Товстоногов и прав на замечания ему – Лебедеву – никаких не имеет. Пигмей в режиссуре по сравнению с тобой и ставить что-либо в БДТ не может. В то время сам Лебедев прямо на глазах превратился в натурального Фому Фомича Опискина. Истерика Лебедева в таком духе продолжалась минут шесть-семь. Я сидел в зале рядом с Сандро – он молчал, только лицо у него побагровело. С этого дня Сандрик пошел вниз, началось его окончательное падение. Репетиции он доводил до конца, но уходил из театра сразу после них, а поутру появлялся в зале опухшим. Роль Фомы не стала и победой Лебедева. <…>

Премьера «Фомы» состоялась в 1991 году, а через год скончался Евгений Алексеевич Лебедев, неуемная личность, великий артист, великий кентавр – Холстомер».

Еще много-много раньше этого печального эпилога спектакль «Идиот» лишился своего главного нерва – Смоктуновского, все же предпочетшего театру кинематограф. И хотя спектакль еще долго шел на сцене с другим Мышкиным, но это было уже «не то». Уход Иннокентия Михайловича стал большим ударом для Товстоногова.

«Мои ближайшие творческие режиссерские планы были связаны с ним серьезно, и он знал об этом, – с горечью сетовал режиссер в частном письме. – Думаю, что мы сделали все от нас зависящее, чтобы И. М. Смоктуновский прочно вошел в коллектив театра. Может быть, сделано было даже чересчур много. Сыграв одну роль, он получил наивысшую ставку, квартиру, возможность в течение полутора лет сниматься в кино и мировую славу – все то, чего другие талантливые артисты добиваются годами упорного труда. Нам казалось, что Иннокентий Смоктуновский примет все эти жизненные блага и как высокую оценку своей талантливой работы, и как выражение больших надежд на будущее и большого доверия. Мы думали, что он найдет в себе силы войти