Живая вода времени (сборник) - Коллектив авторов

– Шейхам, Петрович, проще в этом смысле. У них такой порядок издревле ведется. И бабы у них привыкшие, сговорчивые. А бабок – куры не клюют… Иди, Петрович, тебя Гангрена ждет, – заглянув в окно, произнес Василий.

Благодаря Петровичу, его жена Горпина Ивановна была известна в народе в основном под этим именем. Новенькая расчетчица Зина однажды так и внесла ее в зарплатную ведомость: Гангрена Ивановна.

Петрович не был шейхом. И законная его единственная супруга не отличалась покладистым характером. Скорее, ее нрав напоминал необъезженного арабского скакуна. Это было единственное обстоятельство, которое роднило Петровича с далеким Востоком.

Новогодняя елка пестрела и сияла позолотой шаров, как нарядная цыганка. Дуся весело напевала у плиты.

– С кем новый год встретишь, с тем его и проживешь, – подмигнула она Василию, внося в комнату большое блюдо с румяным гусем.

– Проводить бы старый, – произнес Василий и откупорил шампанское. Капроновая пробка шумно выстрелила вверх, отскочила от потолка, ударилась об пол и понеслась в прихожую. «Чудеса физики», – подумал Василий. «Хоть бы не в люстру», – насторожилась Дуся. «В глаз или в лоб?», – прикинула Клава.

Клава решила осчастливить страдающего где-то на чужбине мужа. Для этого и явилась под самый Новый год сюда, где он доблестно несет свою трудовую вахту.

Бой кремлевских курантов настиг их спустя час. Клаву с наметившимся под глазом синяком. Дусю, в чьей праздничной прическе, как в гнезде, разместился запеченный гусь в окружении яблок. Василия, который из-под стола видел, как бьется последняя в его комнате тарелка, и селедка «под шубой» новогодним конфетти разлетается окрест.

«Телевизор не тронь!» – закричал Василий и вынырнул из-под скатерти. Начинался «Голубой огонек». Правда об этом стало известно только потому, что васин сосед был глуховат, и звук его телевизора пробивал насквозь капитальные стены модуля.

– Клава! – окликнул Василий жену.

На кухне громыхнули крышкой о кастрюлю. Васин нос уловил тонкий аромат пряной ухи. Вскоре наваристая юшка с большими кусками речного карася благоухала на тумбе подле его кровати. Рядом стояла глиняная кружка с огуречным рассолом. Когда вся снедь перекочевала в васильев организм, Клава подоткнула пуховое одеяло и поцеловала мужа в лоб.

– И с чего вчера надрался? – недоуменно вопросила она.

Уж ей-то хорошо известно, что супруг – не выпивоха. Когда Клава ушла, Василий не уснул. Причину вчерашнего застолья он не объяснил никому. Хотя радостью с мужиками поделиться хотелось. За тысячи километров, в краснодарской горбольнице, у него родился сын. С его матерью, Дусей, Василий встретится не скоро. Когда еще у нее закончится декретный отпуск, и она вернется на работу… К тому же, Клава добилась его перевода из Ямбурга в Новозаполярный. Чтобы у Василия не возникло соблазна нарушить данный Клаве зарок никогда больше не встречаться с Дусей по интимным вопросам.

Интересно, на кого похож малыш? И как теперь объяснять жене, почему зарплата сократится вдвое? Он ведь не подлец какой – ни за что не оставит Дусю без содержания.

Во дворе раздался Клавин вопль:

– Вот ирод, что натворил! Я те задам сейчас!

Павлик давно хотел бультерьера. Но бультерьера Павлику никто не дарил. Зато у него был чистокровный дворняга Тузик. Павлик побрил Тузика наголо. И плотно склеил его уши острым треугольником. Бультерьер Тузик радостно скакал по двору и громко лаял. Теперь его тело не терзают жара и блохи.

– Ну, вылитый папаша! Весь род такой, – стенала Клавка. – Хорошо, что ты один – отпрыск его. Иначе весь мир перевернулся бы с ног на голову!

Аэропорт. Сквер. Лавочка. Василий. Возвращается отбывать двухмесячную трудовую вахту. Рубашка еще пахнет «Красной Москвой» – Клавка крепко обняла его перед разлукой, всплакнула на плече. А где-то в Краснодаре – Дуся. С их годовалым сыном. Может, уже устроила свою жизнь. И сын будет звать чужого дядю папой.

Объявили рейс Василия. Он тяжело вздохнул, поднял чемодан, погладил объевшуюся колбасой дворнягу. Побрел к зданию аэропорта.

Девушка в кассе сообщила, что, на счастье Василия, остался один билет до Краснодара.

– Будете брать? – спросила кассирша.

Василий оглядел очередь, где проходила регистрация на его рейс, затем неуверенно посмотрел на девушку.

– Мужчина, решайтесь, – потребовала билетерша…

Василий, навьюченный детскими игрушками и конфетными коробками, едва взобрался по трапу.

Наконец, самолет оторвался от земли. Василий удобно расположился в кресле, закрыл глаза. Сосед рядом хохотнул. Им оказался мальчишка лет двенадцати.

– Что читаешь? – спросил Василий.

– Про осла. Буриданова. Он думал-думал, какую из двух охапок сена выбрать, да так и помер с голодухи. Но в жизни так не бывает, правда, дядь? Ослы же не думают.

Василий вздохнул, погрузился в свои мысли.

Евгений Аверьянов

Осеннее

Мне на лицо упала осени слезинка.

Ах! Осень, осень, как печален Ваш пейзаж.

Несет холодный ветер полем паутинку,

И медный клен стоит, как старый верный страж.

Моих рябин еще горят кроваво грозди,

Чтобы зимой согреть озябших снегирей.

Я в палисадник заколачиваю гвозди,

Дань отдавая череде ушедших дней.

Ветшает все, а я не верю, что не вечен.

Чиню старинный покосившийся забор.

Закат погаснет, и опять дождливый вечер

Укроет двор, укроет дол, укроет дом.

В любви просвета не хочу я и не знаю.

Пусть осень в золоте и в серебре виски.

Я понимаю, понимаю, понимаю,

Что без тебя однажды сдохну от тоски.

На берегах моих надежд споткнулись ивы.

На берегах моих надежд споткнулось небо.

Бродяга месяц проплывает горделиво,

Чтоб навсегда уйти в заоблачную небыль.

Моя любовь еще горит звездой последней,

И небо множит лунный свет в росистых травах.

Последний месяц нам остался – месяц летний,

Где мы в финальной сцене правы и не правы.

Прощальный взгляд растает давним поцелуем,

Взорвется в небо воронье на дубе старом,

Ну почему мы время к жизни не ревнуем?

И на кого судьбу растрачиваем даром?

Увянут чувства, как букетик розы чайной,

Я ж не лукавствуя кричу, как проповедник:

– Нет, для любви не будет в мире дней печальных!

Как для поэзии не будет дней последних!

Храни Господь Вас от беды и от ненастья

На этом блекло-сером фоне бытия.

О, как блистало незабудковое платье,

Вы шли ко мне, души открытой не тая.

Я Вам поверил и счастливый и влюбленный

Навстречу сделал шаг, потом и два и три…

Я шел в полон своей судьбою не преклонный,

Как на току идут под выстрел глухари.

Любовь, любовь, моя любовь – мечта и чудо,

Чем дальше в лес, тем меньше чувств и больше дров.

Обожествлять Вас и оправдывать не буду,

Вы – нежный ангел из моих далеких снов…

Вы мне шептали, что родился я в рубахе,

Жизнь океан, а я для Вас судьбы причал.

А мне казалось, будто я стоял на плахе,

Но я смотрел на Вас влюблено и молчал.

Пастырь

Отцу Михаилу (Малееву)

Не впадая в ненужные споры,

Не кляня технотронный свой век,

Божий пастырь вериги-оковы

Волочил в водах жизненных рек.

Строгий ликом и мягкий душою

О спасенье просил небеса

Тем краям, где рассветной порою

Так чиста в мягких травах роса.

Где святых не растрачены мощи,

И где храмы стоят на крови.

А в тенетах березовой рощи

Бесконечно поют соловьи.

Где порою хватает безбожья,

Потому что не каждый здесь свят.

Где стоят еще крепко острожья,

Как недавнего прошлого ад.

Где чужой не поможет мессия,

Где любовь – покаянье и грусть.

Там где Родина наша – Россия

Или если по старому – Русь.

Пастырь брел не окутанный ложью,

Ощущая терновость венца.

Все что мог он – нести слово Божье

И любить этот мир до конца.

Цветные сны

Цветные сны мои цветными мне не снятся,

Любовь прошла сквозь строй бездушных серых лиц.

Я мог пред Вами по-лакейски расстараться,

Забыв о гордости упасть пред Вами ниц.

Воспеть любовь, не удостоенный и взгляда.

Дарить цветы и получать немой отказ.

И понимать, что Вам моей любви не надо,

В который раз, в который раз, в который раз.

Не говорите, что родился я в рубахе,

В своей любви я вновь остался не удел.

Я мог быть с Вами откровенен, как на плахе,

Но в час прощальный не сумел… и не успел.

Тогда казалось, что пройдет любовь и ладно,

Любовь, страдания и грезы не внови.

Я на дуэлях драться мог за Вас нещадно,

Я лишь сгорал дотла от пламенной любви.

Я ждал и верил, но прошли любви все сроки,

А я наивный шел и шел на новый срок.

Не отвечайте, знаю, – Вы ко мне жестоки,

Да я и сам к себе, наверное, жесток.

Не отвечайте, я привык жить без ответа,