Живая вода времени (сборник) - Коллектив авторов

Встает рассвет в пустом седом просторе

Там за рекой, у отчего огня,

Где ветры века о грядущем спорят,

Где грусть берез, как прежде, ждет меня.

Незнакомец

Догнал незнакомец, по виду чудак,

В руках нес терновую ветку.

Он вымолвил тихо: «Живешь ты не так,

Как надобно жить человеку».

Дохнули просторы прохладой земной,

Хоть не было ветра в помине.

Повел разговор незнакомец со мной,

Назвал невзначай мое имя.

Раздвинул рассвет потаенную даль.

Укрылись туманы в болоте…

Вздохнув, незнакомец печально сказал:

– Радей о душе, не о плоти…

Вдруг капнула кровь с воспаленного лба,

Высокого лба незнакомца,

И спрятала тень путевого столба

Лучи восходящего солнца.

Вдруг ветер подул от речных берегов…

И с тихой печалью во взоре

Исчез незнакомец – не слышно шагов

В безмолвном тревожном просторе.

Не осталось в душе, не осталось

Ничего, что когда-то берег.

Поздней жизни земную усталость

Незаметно впустил на порог.

Внял свеченью звезды запоздалой,

Неживой и холодной, как лед,

Одинокой, печальной, усталой,

Завершающей поздний полет.

Не нашел на земле опустевшей,

На отжившей шершавой стерне,

На дороге, средь пыли осевшей,

След любви, что спешила ко мне.

Не увидел на поле разлуки

Тайный свет невозвратных очей.

Лебединые тонкие руки

Растворились в забвенье ночей.

Не услышал взволнованной речи

В потаенной родной стороне:

И не вышел никто мне навстречу,

И не вспомнил никто обо мне.

Не осталось в душе, не осталось

Ничего от любви молодой,

Ничего, что извечным казалось,

Но, как вечность, осталось со мной.

Прости, земляк, покинувший наш мир,

Изведав все житейские невзгоды,

За то, что я тебе не посвятил

Ни одного стиха, тем паче оды.

Прости за то, что не зашел,

Где жил ты, черствым временем забытый,

Где ты хранил к живой судьбе укор

И помнил застарелые обиды.

Прости, что я ссылался на дела,

Но праздно жил, ведомый волей рока.

И не заметил сам, как жизнь прошла,

И поседело сердце раньше срока…

В родном краю, где тень забытых дней,

Сливаясь с небом, в даль летит крылато,

Стою у заколоченных дверей

Твоей судьбы, к которой нет возврата.

Татьяна Булгакова

Если б он был султан…

Аэропорт. Сквер. Лавочка. Василий. Кажется, все кругом в горестном раздумье. Тишина, лишь изредка шуршит жухлой листвой осенний ветер. И вздыхает Василий. О своем, «за жизнь» вздыхает.

– И зачем я Клавке платок подарил? На, говорю, жена, оренбургский пуховый. Как заказывала.

Единственный слушатель сунул мокрый нос в ладонь Василия, вильнул куцым хвостом. Получив, наконец, кусок дорожной колбасы, отошел в сторону.

– У нее ж аллергия на пух. И не Клавка заказывала, а Дуся.

Псина, сочувственно вздохнув, поплелась прочь.

– Теперь вот по личным обстоятельствам на вахту досрочно возвращаться надо. Бес попутал, – понеслось вдогонку дворняге. Движение пса ускорилось. Уж кто только не сиживал на этих аэропортовских лавочках. И кто о чем только ни горевал. А колбаса, увы, не бывает бесконечной…

Дуся трепетала от восторга. Вася вернулся в Ямбург до срока. Василий трепетал рядом. Она ждет традиционного подарка. Василий никогда не забывал привезти из отпуска хоть небольшой презент. А теперь может достать из заезженного чемодана только флакон «Красной Москвы». С большим трудом раздобыл его в первопрестольной. По спецзаказу Клавдии. Ей, видите ли, аромат «Красной Москвы» навевает воспоминания о молодости. «Давно минувшей», – вздохнул про себя Василий.

«А, черт с ним, с подарком», – подумал он и выложил на стол нарезанную тонкими кругляшами дорожную колбасу. Кроме его собственных рубашек, сменной пары брюк и предметов личной гигиены в чемодане не было практически ничего. И лишь в боковом кармане, под тонким стеклом, благоухала клавкина молодость.

– Эх, Петрович, нет в жизни счастья, – в обеденный перерыв жаловался напарнику Василий. – А все через кого? Через баб. Видите ли, я Клавке не тот подарок привез. А карточку с деньгами ту. Ее она мне в рожу не кинула. Собрала сумку, купила обратный билет и выставила меня за дверь.

Петрович громко затянулся цигаркой. Шмыгнул носом. Это значит, что поведение Клавдии он порицает.

– Слушай, Петрович, – схватился за голову Василий, – она себе хахаля завела. Стерва! А подарок – только повод, чтобы избавиться от меня пораньше. Как я сразу не догадался?

Петрович еще раз затянулся, почесал за ухом. В его голове происходил сложный мыслительный процесс.

– Верно, Петрович, я на вахту, она – к нему. Ну, какая подлая бабенка!

Петрович обжегся цигаркой, бросил окурок на пол, сплюнул, произнес:

– Да-а-а-а…

– Умный ты мужик, Петрович. Спасибо тебе за поддержку и понимание. Клавку я бросил теперь. Она еще локти кусать будет. А я не вернусь. Никогда. В следующую межвахту с Дусей на море поеду. Решено!

Через пятнадцать минут Василий стоял в телефонной кабине. Линия, как назло, перегружена. Нетерпеливо переступая с ноги на ногу, Василий с остервенением нажимал телефонные кнопки. Наконец…

– Клава, ты? – прокричал в трубку. – Клава, ты его любишь? А сын, Клава? Ты о нем подумала? Приведешь домой чужого мужика – Павлик его или отравит, или из рогатки убьет. Помнишь, как он куму пургену в чай, Клав?

В трубке послышались короткие гудки.

– Чертова баба, – ругнулся Василий и помчался на почту. Отбивать телеграмму. Депеша получилась короткой, потому как нецензурные выражения пришлось опустить. Состояла она из четырех слов: «Клава, вернись в семью».

Дуся чувствовала – с Василием происходит что-то неладное. Может, объяснение с женой было тяжелым. В этот раз Вася обещал расставить все точки над «i». Говорил, что расскажет жене про Дусю. А теперь молчит. И Дуся молчит. Придет время – объяснится сам.

Василий пользовался у Дуси большим авторитетом. Он же у нее самый умный. Самый работящий. Самый непьющий. Мысленные дусины дифирамбы внезапно оборвались. В дверь ее комнаты громко постучали. Ой, как бы вахтер общежития не услышал! Побежала открывать. Из дверного проема на Дусю уставилась пьяная рожа в перекошенной ушанке.

– Вася?! – воскликнула Дуся.

Рожа рухнула вниз вместе с остальными частями васильевого тела. И захрапела.

Наутро Василий страшно болел. Злоупотребление «зеленым змием» не значилось в числе его пороков. Да и не положено здесь. Вернее, строго-настрого запрещено. Ведь вахтовый поселок – особого назначения. Сюда люди приезжают работать, а не бичевать, заливать свое горе гранеными стаканами огненной воды.

– Дуся, – позвал он.

Та примчалась незамедлительно. В одной ее руке дышала паром глубокая тарелка, на другой повисло полотенце. Обмотав голову Василия холодной фланелью, Дуся принялась кормить его наваристым бульоном.

– Какая же ты, Дуся… – произнес Василий, глотая горячее варево, без сомнения, из говяжьей вырезки.

Клава принесла бы ушицы и огуречного рассолу. И укрыла бы потом теплым пуховым одеялом. Чтобы отоспался Василий от души. А Дуська с ласками сейчас приставать станет.

Дверь за Василием захлопнулась так стремительно, что ложка еще не успела проделать путь от его рта к супнице. Дусина рука застыла, неся ее обратно.

– Ну, почему? – вопрошала Земфира из магнитофона за окном. Дуся вторила ей, роняя слезы в бульон из говяжей вырезки.

На этот раз Василий позвонил куму. Тому, недотравленному Павликом. Чтобы выведать обстановку из независимых источников. Оказалось, что все его двадцать телеграмм Клава прочитала. Вслух, бабам. Под их и свое счастливое рыдание. Ведь не каждый день им пишут такие красивые слова: «Прости. Люблю. Ты у меня одна». Читали неоднократно. Клавку едва не пригласили на сцену колхозного клуба. Чтобы обнародовать ее судьбу в качестве образцово-показательного примера счастливой супруги и матери.

И еще кум авторитетно заявил, что никого у Клавки нет. Она с нетерпением ждет Василия в межвахтовый отпуск. И кум ждет. Потому что Василий обещал ему щокура вяленого. А теперь должен и муксуна за хорошие новости.

– Заковыристая штука жизнь, Петрович, – по дороге в модуль философствовал Василий. – Я завсегда арабским шейхам завидовал. У них женщин в гареме – что оленей у ненца Хотяко. Кто-то стиркой занимается, кто-то – воспитанием детей. А ведь любит он все равно одну из своих жен. Или не из своих. Но единственную. Ведь в сердце две бабы не уживутся.

Петрович хмыкнул.

– Я тебе о настоящей любви толкую. В каком-то временном промежутке, считал я, можно сердечную тоску иметь только к одной женщине. И вдруг со мной такая оказия приключилась. Понял я вдруг, что и Клаву люблю, и Дусю.

Петрович закашлялся, выронил окурок, остолбенело уставился на Василия.