Живая вода времени (сборник) - Коллектив авторов

Обитатели подвала сходили на промысел и вернулись к вечеру. Поужинав, решили перекинуться в дурачка.

Карты падали друг на друга, больно ударяясь, слыша реплики, которые поначалу решительно не понимали.

– Вася, твою мать, ты мухлюешь, падла, убери свою восьмерку! Я заходил с валета! – истошно кричал один игрок.

– Ты, козел, куда ты суешь свою шестерку? – сипел второй.

– Отбой! Отбой! Все козыри ушли! – верещал третий.

– А, блин, все погоны твои!

Ночью карты обсуждали правила игры.

– Хорошо всегда ходить в козырях, – заметила Бубновая Дама.

– Откуда, мадам, такая тяга к власти? – осведомился Крестовый Валет. – Вы и так способны покорить любое сердце.

– А, между прочим, козырная шестерка главнее любого туза. Наконец-то нас начнут уважать, – заметила Пиковая Шестерка.

– Господи, как всем не терпится быть главными! – воскликнула Пиковая Дама. – Да вы послушайте, о чем они говорят! Это что за игра? Кого она может заинтересовать? Только такое ничтожество, как наши замечательные шестерки. В козыри хотят!

Но ссоры на этот раз не вышло, так как неожиданно заплакал Червовый Король. Нет, не заплакал, буквально зарыдал – горько, громко захлебываясь, никого не стесняясь.

– Вы… вы… не понимаете, – всхлипывал он. – Куда мы попали, что с нами будет дальше. Мы же теперь живем в отвратительных объедках, на нас льют мерзкую левую водку и вонючее пиво, кем-то явно не допитое. Во что мы скоро превратимся? О-о-о, – застонал он. – Как я хочу обратно, даже на ее проклятую батарею!

Все притихли. Король Червей первым сказал то, о чем думала вся колода.

– Немедленно прекратить истерику! – грозно приказал Крестовый Туз.

Бубны окружили плачущего Короля и начали его утешать.

Через некоторое время, пьяно отдуваясь, сели играть в дурака.

Тетки так же лихо, с оттяжкой шлепали картами о поверхность ящика.

– Ах ты, курва! Ты же скинула девятку!

– Ты чо, ослепла? Глаза-то раскрой! Все здесь правильно!

– Щас, ублюдок, я тебя завалю!

– Да пошла ты…

– Куда, куда ты пихаешь все это? Тебе западло, что ли, посмотреть, что лежит?!

Всю ночь шла игра. К утру, бросив карты на ящике, народ завалился спать.

Примерно так пошла жизнь карточной колоды дальше. Никаких изменений не намечалось. Карты становились все более грязными и как будто жеваными. Крестовую Семерку вообще потеряли. Теперь ее заменял кусок картонки.

В одно тихое утро Дама Червей, пробравшись к Крестовому Валету, кокетливо взбив прическу, сказала:

– Давно мне никто не делал комплиментов.

– Отвали, дай поспать, – откликнулся Крестовый Валет.

И самым страшным было то, что ни одну карту не шокировала эта реплика.

Бубновый Король сплевывал сквозь зубы, Туз Пик, страдая аллергией, сморкался прямо в кулак, а Крестовая Дама что-то искала, восклицая:

– Какая сволочь увела расческу?

Теперь в подвале все говорили на одном языке.

Главной темой обсуждения в колоде стала игра «дурак». Каждая масть строго считала случаи, когда она была козырной. Все это учитывалось, и велся общий счет.

Никто не видел, на каких объедках приходится лежать, все привыкли к вони окурков, а со страшным и вечно голодным подвальным котом подружились.

В общем, жизнь продолжалась и даже доставляла удовольствие.

Однажды утром, уходя на промысел, один из заядлых игроков, торопясь, швырнул в угол окурок, не загасив его. Промасленная бумага, на которую тот попал, вспыхнула. Через пять минут в полуподвале выселенного дома полыхало пламя. Карты с ужасом смотрели, как к ним подбирается огонь, некоторые уже скручивались от жара. Но ничего поделать было нельзя.

Скоро от колоды осталась только горстка пепла.

Ирина Белых

Божья радуга

Нас не может с тобой разлучить

Мир, что сам многократно подсуден.

Постарайся меня изучить

В многоликом течении буден.

И в покое не сыщется рай,

И в покое не надо ответа!

Ты меня среди всех выбирай,

Словно ночь, не нашедшую света.

Словно день, чей небесный восход

Знаменует всесилье природы.

Как любовь, что дала сто свобод,

Для себя не оставив свободы.

На запутанном, долгом пути

Дань земному отдай бездорожью.

Лишь в себе ты сумеешь найти

Образ мой, словно радугу Божью.

Зеркальная дева

Как всегда, пред судьбой – виновата,

Я глядела в свои зеркала.

А в глубинах зеркального плато

Темнотою расплата жила.

И меня зеркала отражали,

Отражались во мне зеркала,

Что нещадно меня умножали

На безликие бабьи тела!

Но в таблицах земных умножений,

В переплетах зеркальных таблиц,

Поделились мои отраженья

На десятки измученных лиц.

И меня понимая превратно,

Объяснений желали и слов,

Умножая любовь многократно,

Я дала отраженьям любовь.

На мое дозеркальное тело,

Все былые сомненья презрев,

Отраженье с любовью глядело,

Словно тысяча праведных дев.

Отраженье глядело фатально,

Но светился печально мой кров.

А во мне, повторяясь зеркально,

Разгоралась, как факел, любовь…

Проспект

По проспекту иду, как по бритве,

Наклонились дома, как в мольбе.

И сама я в душевной молитве

Все прошу состраданья себе.

Опускает уставшие веки

Над моей головой небосвод,

Вижу некто с глазами калеки

По проспекту навстречу идет.

Кто он мне? И лавина проспекта

Мне давай каблуками стучать,

Что сама я как нечто и некто,

Ничего не могу означать.

Я молчу, и ответить не смею,

И проспектом спешу себе прочь.

Никому я помочь не умею,

Но упорно пытаюсь помочь.

Может быть, я и вправду никчемна,

Так о чем же тогда говорить?

Как проспект, безразличье огромно,

Так зловеще, что хочется выть.

Розовый сад

Вновь розовый алеет сад!

До первых зимних дней – алеет.

Кто предо мною виноват

Пускай об этом не жалеет!

Сейчас я всем и все прощу

И заживу судьбою новой.

Шипов я в сердце не ращу,

Любуясь розою садовой.

Дрожит в руке живой бутон,

В горящей страсти – неподсудный.

Есть красоты немой закон,

Его не слышит разум скудный.

Но так уж видно суждено,

И срок придет, и куст – завянет…

Ведь все, что нам землей дано

Во все века землею станет.

Так я обиды отпущу,

Окутаюсь цветами буден!

Я сотни алых роз ращу,

В саду, что ангельски безлюден…

Петр Калитин

В начале было… не было… (история русской самобытности)

«Бездна бездну призывает…………» (Пс. 41-8)

Катастрофические события 1917 г. обнажили метафизическую «бездну»: «русского» самосознания. [2] Самых разных мыслителей – от М.О. Меньшикова [3] до Андрея Белого [4] – охватил единогласный ужас – перед разверзнувшимся абсолютом.

Потащило в пропасть бытия.

Пришлось признать новый «объект» умозрения и открыть – в себе – иной секуляризованный – «мрак»: «неумирающей смерти» [5] – «вечно живущей смерти» [6] – «сущего ничто». [7] Естественно: вскрылись – «смертобожнические» [8]  вены – у просветившихся на миру душ. Воочию: преисполнились – кровавыми лучиками – притягательные «небеса». «Процесс люциферического самопреодоления в человеке и при помощи человека» [9] – успешно синтезировал – «духовную» плоть. «Интеллигентское» «бытие» – вдосталь спаслось – в «жалком оригинальничан: ьи»… [10]

С самого рождения подобное «русское» самосознание воспитывалось очевидной заморской «млечностью». Здесь не место оспаривать приоритет такой «русскости», [11] скажем, у просвещенных менторов второй половины XVIII в. [12]  или у И.В. Киреевского и А.С. Хомякова. [13] Все равно определять свое я – «можно только. [чужим]» [14] суждением: через вольтерианский – масонский – или святоотеческий! – дизъюнктивный предикат.

Логическим основанием оказывался «первофилософский» [15] принцип: однозначно-онтологического – я-чества. Единый и неделимый – для «доказательства» «бытия»: Запада.

Платонизм и картезианство обязались добывать оное из наивернейших глубин мистической и рационалистической интроспекции. Вознесся «истинный» холм субъектных идей и категорий, освятившихся монополизированным правом на своеобразность: кроме-ши. Диалектически и дедуктивно выверенная отсебятина провозгласилась «млечной» эссенцией Божественных благ, не важно – чихающих или запад-ающих на первичные – чистые – страницы.

Эксгумированному «самобытию» некуда стало деваться. Семантические буквы оградились – всесущее.

Оставалось пожирнее вычертить полновесную «нигилистическую» кляксу – «конкретно» – утопив «бога» [16] – в катастрофическом объекте.

Один Кант пожалел своего – «предтечного» – Творца, согласившись с Его пожизненным заключением: в себе. Но такое люциферическое снисхождение – не могло не обернуться – клиническим слабоумием.

Метафизическая пощада – невыносима.

Но подлинная русская мысль не обожествляла «чисто»: ветхое – самосознание – хватало с него – исподней – бездны: первородного греха. Без идейных и категориальных «причастий». Что говорить о буквалистском «бытии», тем более, с «интеллигентским» заклятием?!..