Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

до челленджа? Не более 20 %. Тот монах из чаньской истории пережил просветление, когда наставник сказал ему: «Помой миску». Наставник направил внимание монаха на простую и грубую реальность. Я тоже пережил просветление. До челленджа я был уверен, что мне что-то мешает достигать поставленных целей. Что именно мешает, я не знал. Я надеялся, что челлендж поможет мне увидеть и устранить препятствия. И челлендж мне показал, что препятствий нет. У меня их не оказалось. Для того чтобы что-то делать, нужно начинать делать.

Я допиваю крепкий «иргачефф» и хочу прямо сейчас помыть чашку. Потом вернусь и закончу эту главу.

7

Я размышляю вот о чем. То, что сотни благодарных людей пишут о своей новой, свободной от аддиктивных веществ жизни, и то, что я сам при этом бесконечно возвращаюсь к базовым положениям и перепроверяю их надежность, – это хорошо. Только так мы, профессионалы, можем двигаться вперед. Не то чтобы я сейчас написал что-то новое – Пиррон, Энесидем и другие недоверчивые античные ребята знали об этом в IV веке до нашей эры.

Я размышляю о размышлении. Стадия, которую Джеймс Прохазка и его коллеги назвали «размышление», нужна для того, чтобы люди взвесили доводы за сохранение status quo и доводы в пользу поведенческих изменений. На этой стадии люди думают о плюсах и минусах употребления алкоголя, табака и т. п. Это стадия колебаний. Стадия, когда «хочу пить» и «хочу бросить» сосуществуют, уступая место друг другу лишь на короткое время. В Sober One для людей, находящихся на этой стадии, написано довольно много заданий. Намного больше, чем для других стадий. Потому что мы знаем: в отличие от других проблем со здоровьем, таких как сахарный диабет, гипотиреоз, депрессия, от зависимости люди не торопятся избавляться. Мы знаем: к серьезным поведенческим изменениям проще приступить после того, как колебания остались позади. После того как амбивалентность преодолена. Но что, если мы, помогая людям размышлять, мешаем им двигаться вперед? Что, если кто-то, размышляя, движется вперед, а кто-то с «чистой» совестью заявляет своим близким: «Я не просто пью, поймите, я размышляю!» Что, если какой-то части «аддиктивных мыслителей» нужен и полезен акселератор поведенческих изменений?

Я размышляю о себе. То, как много я читаю, то, как много знаний перешло со страниц потрясающих книг в мой мозг, не помогло мне увидеть, как справляться с такой несложной, в общем-то, задачей, как поведенческие изменения. Потому что знать – не значит понимать, понимать – не значит принимать, принимать – не значит применять, применять – не значит повторять это до тех пор, пока цель не будет достигнута. Я много раз говорил это другим и вот впервые говорю себе.

И наконец, я размышляю о жизни.

19

Вопрос жизни и жизни

Все религии пройдут, а это останется: просто – сидеть на стуле и смотреть вдаль.

ВАСИЛИЙ РОЗАНОВ

1

«Я – жизнь, которая хочет жить среди жизни, которая хочет жить». В молодости заповедь доктора Швейцера заворожила меня не волевым «хочу жить» и не сострадательным «среди жизни, которая хочет жить», а простым биологически точным утверждением «я – жизнь». Не «я – человек», «я – личность», «я – гражданин такой-то страны», а «я – жизнь». Мое тело, мой ум, я – жизнь. Древние греки, говоря о жизни, использовали два слова: ζωή, когда вели речь о факте жизни, и βίος, когда говорили о том, как ее проживают. Для меня наилучшая βίος – та, которая включает в себя ζωή как высшую ценность.

– Не каждая жизнь хочет жить, – заметила одна моя коллега. – Я не хочу. И никогда не хотела. Меня здесь ничего не держит.

Она потом совершила самоубийство: пошла на мост и…

За год до этого она пришла ко мне на консультацию, но не для того, чтобы я ей помог жить. Наоборот.

– Я пришла сказать, что решила уйти из жизни. Решение принято, дороги назад не будет. Почему же я пришла? Пришла убедиться, что ничего не упустила. Если ты мне покажешь хоть что-то, что я могла упустить, я дам себе шанс. Но ты не покажешь. Мы поговорим пятьдесят минут, потом я выйду и пойду туда, куда намерена пойти, и сделаю то, что намерена сделать. Я хочу закончить эту бессмысленность под названием жизнь, мне она не нужна.

– Ты пришла не за помощью.

– Да, не за помощью. Я пришла убедиться, что права. Я не хочу жить.

– Хорошо, – сказал я, – если ты пришла не за помощью, а за чем-то другим, то у меня этого нет.

Она молчала.

– Ты задумалась.

– Да. Я думала, ты меня будешь отговаривать.

– Ты рассчитывала на это. Потому что ты хочешь жить?

– Видимо, хочу, да. Я этого не осознавала. Я была уверена, что не хочу. Но теперь получается…

В течение года мы с ней встречались несколько раз. Она страдала ПТСР (пережила сексуальное насилие в детстве), тяжелой депрессией и алкогольной зависимостью. 87–91 % суицидентов страдают тем или иным психическим расстройством[104]: или этим людям до такой степени плохо, что они не хотят жить, или расстройства психики напрямую толкают их к суициду. В первом случае суицид кажется спасением и выходом, во втором – это проявление и исход болезни. К сожалению, у моей коллеги была непереносимость практически всех препаратов, которые назначали я или она сама себе, а те два-три препарата, которые она переносила, не работали. На психотерапию не соглашалась: имела болезненный опыт. В общем, у нас ничего не вышло. Ничего.

Я склонен полагать, что хотеть жить – имманентное свойство ζωή, и если какая-то жизнь не хочет жить, то нельзя рассматривать это нежелание в отрыве от причин, которые к нему привели. Хорошо бы вовремя обнаружить эти причины. Хорошо, если они могут быть устранены. Иначе – беда.

Я буду просто писать эту главу, ладно? Кажется, она последняя. В ней я не пришел к завершающей идее, мудрости или «морали». За почти двадцать лет работы с зависимыми я ничего такого не понял. Люди рождаются, взрослеют, по разным причинам становятся зависимыми. Часть из них делают попытки выбраться из зависимости. У некоторых это получается. Вот и все. Я буду писать о людях. Одни уже ушли в вечность. Они смотрели на этот мир с тоской: здесь есть праздник, на празднике есть радость, но они сами лишены и праздника, и радости. Другие живы и хотят жить, но, может, не так, как живут, а как-то иначе. Они хотят ощутить в груди тепло – так тепло должно быть тем, кто попал на праздник. Я буду просто писать, но у меня нет ни одного ответа на вопросы о зависимости, о любви, о человеческих желаниях, ни одного ответа, который казался бы мне удовлетворительным и окончательным. Но я хочу написать, что поиск продолжается, что я встречаюсь и разговариваю с людьми, думаю о них, думаю о себе. Я возвращаюсь вечером домой, обнимаю своих любимых, сажусь в кресло, беру в руки книгу, незаметно смотрю на жену и детей, смотрю с нежностью и беспокойством, смотрю и думаю: «Мы ведь живы, правда? Что значит жить? О чем мы говорим, когда говорим о жизни?»

2

Сакин[105], бро, хочу написать о тебе. Читаю повесть, черновик которой ты и Павел Тетерский писали в записных книжках, украденных в магазинах Лондона. Когда мы познакомились, я сказал, что твои книги, снискавшие почет и признание хулиганствующей интеллигенции, прошли мимо меня: я тогда утратил зарождавшийся было интерес к контркультурной литературе. Успел погрузиться в «Страх и отвращение в Лас-Вегасе», но только это. Книги других очаровательных оборванцев – Уильяма Берроуза, Чарльза Буковски, Эбби Хоффмана – я не смог осилить. Лишь недавно, в прошлом году, прочитал «Бродяги дхармы» – добротный экзистенциальный роман, да.

Книга «Больше Бена» в целом слабая. Говорю это не из брезгливости к образу жизни евробомжей, который вы с Тетерским натужно воспеваете, а из-за скуки: обилие литературных штампов, «картонность» персонажей, общая неряшливость слога меня заставляют зевать. Но это неважно, я читаю так, будто ты разговариваешь со мной, так что улыбнись со своих холодных православных небес – я пойму это той