Зависимость и ее человек: записки психиатра-нарколога - Марат Агинян

вниз: там грязь, матерятся трудники, валяются доски, лают собаки. Наверху чисто, а внизу грязно. И я точно знаю, что могу идти к чистоте, а могу споткнуться и упасть в грязь. И то и то – моя жизнь, мой путь.

Сергей Сакин исчез в ноябре 2017 года. Его искали везде. Весной его тело нашли в лесу. В газетах написали: «Причиной смерти писателя могло стать переохлаждение. Не исключено, что в состоянии алкогольного опьянения». Сейчас, годы спустя, я хочу думать, что Серега обрел мир. Я хочу верить, что его душа теперь с Богом. Пусть будет так, Господи. Аллилуйя.

3

Когда Александр Шаляпин учился на режиссера, он получил задание снять сцену с ветром. Саша долго думал над этим заданием, но никак не мог к нему приступить. «Ветер… – думал он. – Как мне показать ветер, чтобы зритель этот ветер почувствовал кожей? Как мне показать прикосновение ветра, холод ветра?»

Эта глава получается более печальной, чем я ее задумал, но другой она, видимо, и не может быть. Дело тут не в зависимости. Дело в жизни. Жизнь конечна. Работая в районной больнице, я был вынужден слишком часто наблюдать умирание и смерть. Это полезный опыт. Отрезвляющий. Помогающий взрослеть. В смерти для меня вроде бы не осталось ничего устрашающего, да и страх тут делу не поможет. Не смерть, а пустая жизнь – вот что может пугать[107].

Но что тогда означает наполненная жизнь? Наполненная чем? Событиями? Опытом? Достижениями? Людьми, возможно? По мере того как мы проживаем свои статистические 70–80 лет, в нашу жизнь входят важные для нас люди. Входят, остаются с нами на какое-то время, потом исчезают в вечности. У кого-то исчезнем мы. Что с нами остается от людей? Что мы оставляем для них? Что из этого можно назвать действительно важным? Что из этого подлинно, что – нет? Кто мы друг другу? Это может показаться неожиданным, но о подлинности мне поведали те, кто годами выбирал неподлинные переживания. Они просыпались, вводили в себя героин свой насущный, амфетамин, этанол и, согревшись химическим теплом суррогатных чувств, шли проживать свой день.

– Вы говорили, что пишете книгу. Напишите обо мне, – попросила одна женщина из Канады. На седьмом десятке жизни она попала в страшную аварию. Погибло много людей. У этой женщины кости плечевого пояса раздробило, и она перенесла множество операций, чтобы рука могла функционировать. Для лечения болевого синдрома ей назначили гидрокодон. Поначалу этот опиоид помогал ей, но потом она стала зависеть от него. – Напишите обо мне, о том, как я отказалась от гидрокодона.

Вот, пишу. Вы стали принимать препарат. Он снимал боль и успокаивал, но со временем стал делать это не так хорошо, как вначале. Вы постоянно требовали увеличить дозу, ваши родственники начали беспокоиться, потом к их беспокойству добавились недоверие и досада. Вы это видели и чувствовали себя непонятой, уязвленной, ненужной. Плечо при этом продолжало болеть, но какой-то новой и странной болью.

– Это трудно объяснить. Боль есть, но я пытаюсь понять, где именно болит, и не понимаю. Это какое-то облако боли с нечеткими краями, и вместе с этим облаком мне плохо, плохо моей душе, плохо и грустно. Это очень сильная грусть, грусть и страх, а также одиночество, чувство безнадежности, нежелание жить. Так не должно быть. Это не про меня, это не я, у меня этого не было.

Я вам ответил, что опиоидные анальгетики при длительном приеме могут вызывать рикошетное усиление боли, а также гиперкатифейю – чрезмерную чувствительность к разным стрессорам. Вы прочитали про это и попросили помочь бросить гидрокодон.

– А как же боль?

– Я хочу бросить, – твердо ответили вы.

У нас было около десяти онлайн-сессий, мы пытались постепенно снизить суточную дозу опиоида, но вы каждый раз срывались. Срывались, потому что боль усиливалась и вы не могли ее терпеть.

– Напишите про то, что было после этого. Про то, как я провела две недели с родственниками на Карибском море. С сестрой, мужем, дочкой. Про то, как я вдруг увидела настоящую жизнь. Общаясь с родными, я увидела и почувствовала то, что от меня ускользало за годы анальгезии: я люблю их, а они меня. И бросила гидрокодон в один день. И что вы думаете? У меня не было никакой «ломки». Как такое возможно? Боль? Я ее чувствую, да. Но это моя боль. У меня болит плечо, болит в определенном месте, вот здесь, и эта боль меня устраивает. Я массирую это место, мне становится легче, и я иду делать свои дела. Напишите, что настоящая боль делает нас живыми, а ненастоящее облегчение – мертвыми. У меня, по крайней мере, так.

Нечто похожее мне говорил знакомый телеведущий. Он употреблял амфетамин и алкоголь, пока не осознал, что теряет карьеру, семью, здоровье, самоуважение. После нескольких неудачных попыток он все же бросил нюхать и выпивать.

– Проблема подлинности не только в суррогатных чувствах, – говорил он в частной беседе. – Подлинного нет ни в употреблении, ни в воздержании. Мы, зависимые, годами убегаем от реальности. Мы портим отношения с реальностью. Но потом те из нас, кто останавливается и пытается вернуться в реальность, обнаруживают страх, раздражительность, грусть, апатию, и эти переживания настолько сильны, нелепы, до такой степени не соответствуют настоящему положению дел, что мы, похоже, снова попадаем в объятия неподлинного. В опьянении все искусственно, но и в воздержании все не так, как должно быть. Напиши в своей книге, что нам тяжело найти дорогу в такую реальность, где все настоящее. Многие из нас так сильно заблудились, что никогда не найдут дорогу домой.

Подлинность. Если мне суждено прожить мои законные 70–80 лет, я хочу оставаться подлинным. Переживать то, что есть, тем, что есть. Я не говорю, что так должны думать и поступать все. Пусть каждый сам решит. У меня – подлинность.

Саша Шаляпин часто говорил про ужимки: «Я вижу по нашим ребятам, что они кайфуют от своей трезвости. Молодцы, они вовремя остановились, я радуюсь за них и завидую им. У многих не так. У меня не так. Ну, или у меня тоже так, но только через несколько лет безоговорочной трезвости. Мы, миллионы алкашей, притворяемся настоящими, но по-настоящему мы хотим только одного – напиться. Мы все уже умерли. Мы – те, от кого остались одни ужимки».

А начал я с чего? С того, как Саша размышлял о сцене с ветром, верно? Так вот: однажды его пьющий отец умер.

– Когда я хоронил отца, я увидел: вот, лежит он, дует ветер, и волосы у него на голове, седые, шевелятся. Я подумал: «Вот он, ветер». Ветер создает иллюзию жизни, которой нет.

4

«Неоконченный поиск». Так назвал свою интеллектуальную автобиографию Карл Поппер, один из величайших мыслителей XX века, философ, социолог, автор теории критического рационализма. Последние два года я с большей охотой исследую аффективные расстройства и с меньшей – синдром зависимости. Но это не значит, что мой ум унес с собой биполярный медведь. Я остаюсь в непрестанном поиске надлежащего описания жизни, в которой зависимость уступает место свободе, а навязчивая потребность в чем бы то ни было – осознанному выбору.

Я приобрел квартиру в Ереване. Люблю свою родину и свой народ, полюбил город Ереван, но дело тут не в этом: если бы мы сейчас находились, скажем, на Фарерах, я бы и там присмотрел уютную хижину на берегу спокойной бухты. Мой дом – любое место. Все чаще подумываю о том, чтобы побродить по миру, вот что. Единственное место, которое хотел бы перед этим навестить, хотя бы на пару часов, – место, где я родился.

Село Гандзакар находится в горах, в трех километрах от города Иджевана. Я вернусь в наш старый дом: там сейчас никто не живет, окна разбиты, воры унесли все, что могли, в доме гуляет сквозняк, колышется паутина. Я поищу в пустых комнатах эхо далекого детства. С этими мыслями я приехал в Иджеван. На дороге, ведущей в Гандзакар, рядом со мной остановились старые «жигули». За рулем сидел пожилой человек, напомнивший… кого же? Меня самого, кажется.