Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

он, кланяясь низко, — оботри слёзы свои и возрадуйся: великий князь Вингала Кейстутович сам вслед за мной жалует сюда, хочет честь честью проводить в страну вечного блаженства великого литовского воина.

Родные радостно переглянулись. Присутствие одного из Кейстутовичей на тризне было знаком величайшей чести для покойного и его семьи.

Почти в тоже мгновение вдали, по дороги из Эйраголы, взвилась пыль, и скоро показался отряд из нескольких сот людей, несущийся на всех рысях к месту Ромново. Впереди всех на лихой караковой лошади скакал старик с большой седой бородой. Но кто бы мог узнать в этом исхудавшем, измученном внутренним страданием старике того самого гордого князя Эйрагольского, который месяц тому назад с таким позором выгнал немцев из своего замка. Теперь это была одна тень могучего Вингалы. Только его глаза сверкали из-под опущенных бровей, и этот взгляд был дик и грозен, как само мщение. В сердца князя не было теперь места иному чувству.

Подскакав на несколько шагов к носилкам, на которых несли умершего, он остановился, тяжело, но без помощи слуг слез с коня и низко поклонился покойнику.

Несшие носилки остановились.

— Я оставил тебя умирающим, мой храбрый Стрысь, а теперь твой дух улетел на небесной лошади в страны восточные! Но радуйся. Наступают для нас красные деньки: вся крыжацкая сторона с завтрашнего дня загорится кровавым заревом, правя по тебе тризны. А пока дайте мне пива, дайте мне священного алуса помянуть как должно моего храброго сотоварища!

Вруба с низкими поклонами подал князю большой турий рог, отделанный в серебро. Рог был до краев полон алусом. Вингала взял его и одним разом осушил до дна.

— Эй, вы, девушки-плаксы! — крикнул он плакальщицам, которые замолкли, увидав приближение своего владыки, — что же вы молчите, что вы не раздираете сердца наши стонами и воплями? Покойник был истинный литвин, в честь его сама земля стонет! Вруба! Давай ещё алуса! Хочу пить, хочу пить, пока ноги держат меня.

Плакальщицы завизжали и завыли пуще прежнего, тиллуссоны и лингуссоны ещё громче затрубили в трубы, забили в бубны и тазы, а Вруба подал князю второй турий рог с алусом.

Князь выпил его до дна и махнул рукой, давая знать, чтобы процессия двигалась вперёд, а сам пошёл тотчас за носилками рядом со старым Врубою. Волнение печали, а отчасти хмельное пиво сделали своё дело: Вингала шёл качаясь, хотя в прежнее время и пять турьих рогов алуса не заставили бы его покачнуться.

Четыре сына покойного шли непосредственно за князем и своими громадными фигурами окончательно закрывали его от взоров толпы.

Наконец процессия подошла к самому Ромнову. Это была довольно большая и чрезвычайно густая роща, состоявшая исключительно из дубов и дубовой поросли. Несколько огромных дубов окружали небольшую полянку среди рощи, а впереди её возвышался гигантский дуб в несколько обхватов в ширину; под ним, на чисто отделанном дубовом же пьедестале, возвышалась грубо сделанная человеческая фигура с поднятой правой рукой. В сжатом кулаке этой руки виднелись серебрянные стрелы.

Это и был знаменитый истукан Перкунаса Эйрагольского, к которому со всех сторон Литвы и Жмуди в первое новолунье «собачьего месяца» (июня) сходилось и съезжалось несметное количество народа. Множество других литовских идолов стояло кругом дуба.

Перед ними на особом алтаре, сложенном из громадных нетёсанных камней, горел бездымный огонь — Знич. Три очередные девушки-вайделотки в белых платьях, с венками из белых цветов на головах, медленно ходили вокруг, и под звуки какого-то монотонного гимна подбрасывали на очаг Знича кусочки дубовой коры да изредка поливали огонь какой-то ароматической жидкостью, стоявшей тут же, в больших сосудах причудливой формы.

Вокруг Знича на коленях стояло до тридцати криве. Всё это были старики свыше 60 лет, в одинаковых белых с зелёным костюмах, в руках у них были длинные и тонкие палки, украшенные сверху двойной рогулею вроде ухвата — это был знак их достоинства. То были языческие жрецы и судьи, известные под именем «криве». Деревенские судьи, или «кривули», имели как знак своего достоинства такую же палку, но только с одним крючком наверху; наконец, сам верховный жрец и судия судей, или криве-кривейто, носил палку с тремя крючками. В этот день носитель этого главного знака власти стоял среди своих поверженных во прах криве перед алтарём Перкунаса, высоко воздев руки, бил себя в грудь и каким-то замогильным голосом пел нараспев молитвы; криве, склонив свои головы к самой земле, тихо ему вторили.

Кортеж подошёл к самой площадке.

Несколько правее священного дуба и изображения Перкунаса, возвышался громадный костёр, сложенный из смолистого дерева. Едва процессия остановилась, сам великий криве-кривейто важной поступью подошёл к носилкам, на которых лежал покойный, и коснулся его чела своей кривулей.

— Иди, доблестный Стрысь, садись на небесного коня и мчись в страну восточную, страну вечного блаженства! — нараспев воскликнул он и сделал знак лингуссонам.

Те мигом бросились со всех сторон к покойному и понесли его на костёр. Старый Вруба взял за повод боевого коня покойного героя и по мосткам возвёл вслед за ним на вершину костра. Лингуссоны привязали его крепко к высоким столбам, возвышавшимся там же. Вслед за Врубой один за другим входили родственники покойника; каждый из них нёс какую-нибудь любимую вещь убитого, клал её у ног его и, сделав низкий поклон, уходил.

Четверо сыновей покойного внесли каждый по громадному рыцарскому щиту и поставили их вокруг тела отца; наконец, после всех на костёр взошёл сам князь Вингала.

— Друг мой и мой вернейший слуга! — воскликнул он, остановясь перед трупом, — не привелось мне закрыть тебе глаза, не привелось мне надеть тебе на шею эту золотую цепь, награду храбрейшему из храбрых, позволь же мне возложить её хоть на мёртвого!

С этими словами князь действительно снял с себя и возложил на почившего друга драгоценную золотую цепь, низко поклонился покойнику и сошёл с костра. В это время от алтарика Знича двинулась процессия. Впереди шёл с зажжённым факелом сам криве-кривейто, вслед за ним — тоже с пылающими факелами — все криве, между тем как тиллуссоны раздавали родственникам и гостям познатнее незажжённые смолистые факелы.