Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

говорили с посторонними; зато между собою беседа их была всегда очень оживлённа, но и тут любопытные, желавшие подслушать, о чем говорят братья, не могли бы добраться истины: все братья были косноязычны, и быстрая речь их была так невнятна, что только они одни могли понимать друг друга.

Теперь они стояли и молча, тупыми глазами смотрели на похоронные церемонии.

Вот из толпы родственников, стоявших у дверей во внутренние покои, вышел старик с такой же длинной седой бородой, как у покойника; это был его брат Вруба, ближний человек при эйрагольском князе. Он держал в руках турий рог, наполненный до краев «алусом» (душистым пивом, приготовленным особенным образом).

— Милый брат! — воскликнул он, обращаясь к покойнику и поднимая рог с пивом. — Зачем ты оставил нас? Зачем? Разве мало ещё родных земель попирают своими пятами треклятые крыжаки? Разве устал ты скрещивать свой меч с немецкими мечами? А теперь ты вот сидишь перед нами, убитый изменой! Разве могли бы подлые немцы поразить в открытом бою льва литовского? А теперь слушай, вот они плачут, и сердце у нас разрывается, только плакать нам стыдно, а то и мы бы расплакались!

Визг и крики плакальщиц на минуту заглушили слова старого воина, но он вновь заговорил, обращаясь к покойнику.

— Ты ли, дорогой брат, не был великим воином, ты ли трусил идти в бой с немцами, ты ли когда нибудь за выгоды отрицался от богов, отцов наших? И вот великий громовержец Перкунас нашёл тебе смерть, завидную каждому. Ты поражён изменой, но не побеждён, ты умер от оружия, а не от чёрной смерти, и прямо отсюда улетишь на небесном коне в страну восточную, в обитель вечного блаженства. Ты никогда не стриг своих ногтей, и тебе легко будет карабкаться на гору блаженства! Пива мне, пива! Хочу пить, пока мои ноги держат моё тело! Хочу доказать, как я люблю покойника.

Крики, визги и вопли плакальщиц ещё усилились. Двое работников в шёлковых красных рубашках принесли чан из дубовых досок, наполненный ароматным напитком, поставили его на циновку перед покойником и удалились.

— Олав, ты старший, женщин в доме у вас нет, бери кубки, обноси дорогих гостей — пусть воздадут честь покойному! — проговорил дядя.

Олав, казалось, не понял приказания, он смотрел своими маленькими глазами в пространство, и дядя должен был ему повторить сказанное.

Он нехотя тронулся с места, остальные братья машинально тронулись вслед за ним.

— А вы здесь стойте, он и один управится! — заметил старик.

Но остановить молодых богатырей, двигающихся по инерции, было, пожалуй, ещё труднее, чем привести в движение; они, казалось, решились не отходить один от другого, медленно пошли за старшим братом и вернулись, неся каждый по десятку чаш или турьих рогов. Взойдя, они остановились и не знали, что делать.

— Ну, наливайте и подавайте по очереди! — командовал старик дядя, принявший на себя распоряжение похоронами. Но приказать было гораздо легче, чем исполнить. Дело не клеилось в могучих неповоротливых руках богатырей; они поминутно то проливали пиво, то путались, подавая кубок уже имевшему и обходя стоявших рядом.

Наконец обряд был окончен. Каждый из присутствующих родных сказал несколько слов на память об оставившем их витязе и залпом выпил свою чару. Плакальщицы, тоже осушившие по чаре, визжали и выли как исступленные. Колокольчики, пришитые к их рукавам, звонили при каждом их движении[63].

В это время два десятка литовских воинов в полном вооружении ввели двух рыцарей, захваченных в схватке и подаренных Вингалою храброму соратнику. Один из них, как помнит читатель, был взят князем Давидом, а другой у самых стен Штейнгаузена был сброшен раненной лошадью и скручен литовцами.

Они были одеты в полное рыцарское вооружение, только забрала их шлемов были спущены, да оружия не было при поясе. Железные цепи охватывали их талии поверх лат и белых шерстяных плащей с нашитыми на них чёрными суконными крестами. Они громко читали молитвы по латыни и проклинали язычников.

— Эй, вы, подлые железные раки! — крикнул на них Вруба, — что вы там бормочете? Скоро всех вас мы пережарим по одиночке.

— Сегодня я пленный, завтра ты! — ответил один из рыцарей по-немецки.

— Ладно, вы только девок воровать умеете да наши деревни жечь. Посмотрим, прохватит ли вас сквозь ваши латы наш жаркий литовский огонь!

— Эй, вы, живо начинайте! — крикнул он ратникам, стоявшим около покойного. Оденьте вашего властелина и хозяина во все доспехи. Может быть, и там, в стране блаженства, ему нужно будет защищаться от измены крыжаков!

Латники подошли и стали одевать умершего во всё воинское вооружение. Они надели на него кольчугу, пристегнули латы, опоясали мечом, надели на голову боевой шлем и опустили забрало.

У входа раздались звуки труб, звон медных тазов, и тридцать лингуссонов — погребальных жрецов — вошли попарно. Они били в тазы, треугольники и медленно пели похоронный гимн. Вслед за ними вошли двадцать тилуссонов, тоже жрецов высшей степени, и внесли носилки, богато убранные парчой и коврами. Родные, друзья и слуги подняли тело старого героя и положили во всём вооружении на носилки. Девушки-плакальщицы встали со своих мест и, не переставая визжать и плакать, чинно, по две в ряд, тронулись к выходу.

У дверей ожидала их целая толпа вайделотов с трубами и бубнами в руках[64]. Они составили две шеренги по обеим сторонам и гнусливым рёвом труб и гулом своих бубнов совсем заглушили пение тилуссонов.

Погребальный кортеж тронулся в путь. До Ромново, где должно было совершаться сожжение тела воеводы и рыцарей, обречённых сгореть на костре, было более трёх верст, и процессия растянулась вдоль по лесу.

Уже ряды воинов приближались к дубовой роще, где помещалось языческое капище, как из просеки со стороны Эйраголы примчался всадник. На нём был запылённый кафтан хорошего сукна, обшитый галуном — знак того, что он служит в княжеской страже. Он быстро проскакал почти до носилок покойного, ловко соскочил с коня и с поклоном подошёл к Врубе, шедшему во главе родственников покойного.

— Великий господин воевода! — проговорил