Грюнвальдский бой, или Славяне и немцы. Исторический роман-хроника - Гавриил Александрович Хрущов-Сокольников

— Вот вы всё молодёжь, скорее да скорее, а что говорит русская пословица? Тише едешь, дальше будешь! Постой! — вдруг обратился к Видимунду Витовт, — мне завтра же надо послать гонца с ответом в Краков — что я согласен и что по первому пути через месяц буду в Бресте. Мне нужен человек разумный и знающий пути.

— Государь, — чуть не со слезами воскликнул молодой человек, — не обойди твоего верного слуги, не бесчесть меня.

— Как бесчестить тебя? — спросил удивлённый Витовт.

— Не поручай другому то, что могу сделать и я.

— Как, ты хочешь скакать обратно в Краков?

— Хоть сейчас, хоть сию минуту.

— Но ведь ты измучен с дороги, тебе нужен отдых.

— С такими радостными вестями я полечу легче ветра.

— Но вспомни, ты проспал целые сутки, ты загнал своих коней.

— Ну так что же, загоню ещё двоих и просплю две ночи в Кракове. Государь, не обездоль!

Витовт махнул рукой. Ответ был неспешный.

— Ну ладно — завтра приходи за грамотой — и в путь.

Видимунд бросился к ногам великого князя и хотел поцеловать полу его кафтана, но тот милостиво подал ему руку, и юноша с восторгом прижал её к губам.

Глава XXI. Богатыри литовские

Верстах в пятидесяти от Эйрагольского замка, в самой глуши лесной чащи на небольшой полянке, расчищенной в глухом дубовом лесу, виднелось что-то вроде жилья.

Издали видны были только рубленные наружные стены укрепления, обведённого не очень широким, но глубоким рвом, наполненным болотистой водой. Рубленая стена шла пятиугольником, и на каждом из углов возвышалось по небольшой башенке с бойницами.

Были ворота, пробитые как раз под угловой башенкой; они давали вход в крепостицу, а мост, когда-то бывший подъёмным, теперь мирно лежал на сваях. Капров, которыми его поднимали в былые времена, не было видно, но громадные блоки и вертуны ещё виднелись на башенке.

Тотчас за воротами виднелось и само жилище владельцев этой крепостицы. Оно состояло из низкого, мрачного здания в один этаж, тоже рубленного из массивных дубовых брёвен и покрытого местами лубом, а местами, тёсом, успевшим от времени покрыться и мхом, и присущей ему тёмно-зеленой плесенью.

Мрачно и неприветливо смотрело это жилище, скорее похожее на тюрьму, чем на обиталище вольных людей, а между тем оно было гораздо лучше многих других домов литовских бояр и принадлежало старому жмудинскому воеводе Стрысю Стрекосю, другу и ратному товарищу славного эйрагольского князя Вингалы.

Толпы жмудин разных полов и возрастов наполняли как пространство между стенами и домом, так и всю поляну и окружающий лес.

Из дома в узкие окна неслись заунывные звуки и вой. Слышались несдержанные вопли и размеренный, как похоронное причитанье, плач.

От самого входа, вдоль всей первой и наибольшей комнаты в доме, на лавках, поставленных в два ряда, сидели сорок девушек, одетых в белые длинные рубашки до пят. Волосы у них были распущены, а в руках они держали небольшия стеклянные «слезницы», в которые собирали струившиеся по щекам слёзы. Они дико кричали и выли, то хором, то поодиночке; но несмотря на то, что эти крики походили скорее всего на звериный рёв, в них слышался своёобразный дикий ритм, а сами девушки мерно качались из стороны в сторону.

Прямо против входных дверей, у противоположной стены, в высоком дубовом кресле грубой работы сидел старик гигантского роста и сложения. Огромная белая борода спускалась ниже пояса, а мертвенно-бледное лицо казалось ещё бледней от чёрно-багровой раны, зиявшей на оголённом черепе. Глаза сидящего были закрыты и тёмными пятнами выделялись на бледном, словно восковом, лице. Трупная неподвижность оковывала всё тело старого богатыря — да и не мудрено: уже пять дней, как во время похищения немецкими рыцарями дочери князя Вингалы ему, бывшему при ней в качестве старшего гостя, пришлось изведать удар тяжёлого немецкого меча по непокрытой голове. Никто не ожидал такого предательского нападения, и старик был безоружен.

Три дня длилась его предсмертная агония, а со вчерашнего дня он уже был холодным трупом, и все родные, друзья и соратники собрались на похороны любимого вождя-богатыря.

Сзади кресла, на котором полусидел труп покойного, стояли четверо мужчин, поразительно схожих между собою.

Что-то необычайное, стихийно-могучее сказывалось в их гигантском росте и атлетическом сложении. Они поражали не только своим исполинским ростом, больше чем на голову выше всех литовских витязей, собравшихся на похороны, но и феноменальностью своего богатырского сложения. Их загоревшие красные шеи были бы впору быку, ширина груди в плечах была вдвое более обыкновенной, а руки их напоминали собой какой-то необъятной толщины морской канат, обтянутый грубой волосатой кожей.

Лица их были того чисто литовского типа, который ещё кое-где встречается по Литве и в наши дни в окрестностях Лиды или Эйраголы. Их длинные, слегка загнутые книзу носы, глубоко вдавленные узкие глаза и в особенности узкие безбородые подбородки были очень типичны.

Зато в глазах не было иного выражения кроме дикости и безграничного упрямства. При жизни отца его ум и воля заменяли им их собственную, они слепо повиновались отцу не из боязни, а потому что собственной воли у них не было, а умом природа их не наделила.

Теперь, оставшись без отца и руководителя, они в тупом раздумье стояли за его креслом, смутно предчувствуя, что жизнь их должна перемениться, и они должны будут искать другого владыку своих поступков.

Силища всех четырёх Стрекосевичей была непомерная, ни разу их одноземцы даже впятером не рисковали выступать на борьбу с одним из них. А между жмудинами ходили рассказы о том, что старший из братьев, Олав, встретясь в лесу безоружный с медведем, задушил его голыми руками — а Олав ничуть не был сильнее своих братьев. Все они были холостые и связаны между собой узами самой трогательной привязанности.

Дикари от рождения, они редко и только в крайних случаях