На распутье - Леонид Корнюшин

— Изберем своего царя, — ответствовал Хомутов. — Гнать рябого Шубника!

В разных концах табора истошно закричали:

— Вся беда от Шуйского. Мы его не хотим на царстве!

Снова отправили свояка Шуйского — князя Воротынского. Царю Василию ничего не оставалось, как повиноваться.

В тот же вечер царя, как пленника, свезли в старый его дом. Жена Марья Петровна, сильно напуганная, была уже там.

— Не мог похватать зачинщиков! А теперь, видно, ждать надо худшего. — Молодая царица навзрыд заплакала.

Василий Иванович был мрачен, злость всю излил на изменников бояр там, во дворце, теперь же его душу охватила угнетающая тоска…

…В Боярской думе сидели великородные, стоявшие тайно в голове заговора: Федор Мстиславский, братья Голицыны, Филарет Романов, Федор Шереметев. Воротынскому, как свояку Шуйского, было как-то невмоготу, он то вскакивал, то плюхался на скамью. В палаты вошли Захар Ляпунов с рязанцами.

— Все должен решить Земский собор, — сказал Андрей Трубецкой, с неприязнью косясь на Ляпунова.

— Господа думцы! — зычно проговорил Ляпунов. — Вы все клоните, чтобы посадить сынка короля, а промеж вас сидит царь по крови, князь Василий Васильевич. Опричь его Рязанская земля никого иного не признает.

— Ты тут мал чином, не выставляйся! — бросил ему высокомерно Мстиславский. — Сейчас пошлем в стан тушинского вора послов с требованием Думы и Земского собора, чтобы выдали нам головой проклятого самозванца.

На переговоры выехали Ляпунов со своими рязанцами. Саженях в ста от стены Данилова монастыря их встретили тушинцы.

Атаман князь Дмитрий Трубецкой, не уступающий Ляпунову в силе, довольно едко усмехнулся ему в лицо:

— Вы скинули беззаконного царя — за то вам похвала, теперь служите истинному. Мы не вам, клятвопреступникам, чета, умрем за Димитрия!

— Езжайте, покуда целы, не то поколотим до смерти! — сказал с угрозой сотник, рыжий и злой как бес.

Тушинцы подняли позорный гогот.

— Не пожалеть бы вам… — крикнул им Захар. Круто повернув коней, рязанцы погнали прочь от монастыря.

XXXVI

Надо было обдумать: что произошло? Измена, черная, подлейшая измена! Шуйский ходил по столовой палате в своем старом доме, том самом, где когда-то бесстрашно поднял заговорщиков на истребление посланца сатаны — Гришки Отрепьева.

— Они меня ляхам продали! — вскричал Василий Иванович, и царица Мария слышала, как жалостно дрогнул его голос. — Господи, за что на меня такая кара?!

— Всем вершит Голицын, к трону лезет. Бог с ним, государь!

— В тебе бабий ум! — Шуйский, присев к столику резного черного дерева, написал коротко на клоке бумаги. — Отдай Маланье — старуха верная, пускай снесёт брату Ивану, он поднимет стрельцов.

— Боязно, государь… А ну найдут записку? Тогда они нас убьют!

— Маланью не поймают. Еще не все потеряно. Господь поможет! — Василий истово перекрестился.

— Господь оставил нас. — Мария горько заплакала.

Шуйский слышал, как било в ребра ее сердце.

— Неси старухе записку. Я надеюсь на стрельцов.

А 19 июля Захар Ляпунов, Иван Салтыков, Петр Засекин, князья Туренин, Василий Тюфякин и Федор Мерин-Волконский подговорили иеромонахов из кремлевского Чудова монастыря и спешно вошли на старое подворье Шуйских. Оставлять так, без пострижения, скинутого царя было зело опасно. Им стало известно, что Шуйский вместе с братом Иваном подбивал стрельцов на восстание.

Вчера патриарх Гермоген заявил им: «Лучше худой Шуйский, чем вор тушинский или же король со своим сыном. Пострижение, ежели против воли учините, не признаю». Упорство патриарха, которого чтили в народе, затрудняло задуманное, но отступать было поздно. Ворвались в молельню, где прятался Шуйский.

Мелкие, неродовитые людишки, нагло ворвавшиеся в его старинный добропорядочный боярский дом, всколыхнули в душе Шуйского приступ горделивого непреклонства. Затопав ногами, он в бешенстве закричал:

— Грязная чернь! Затравлю собаками!

Никому не ведомый человек, некто Михайла Аксенов, мужик бычьей силы, завернул за спину руки Шуйскому, а князь Туренин приказал{33}:

— Сполни покаянную молитву.

Шуйский, с налитым кровью лицом, дергался, хрипел:

— Ублюдки! Я не даю согласья. Вас проклянет патриарх!

— Отцарствовал… Будя, моли Бога, что оставляем в живых. — Ляпунов держал Шуйского за руки.

Туренин, заметно горячась, торопливо наговаривал за несчастного обрядовые молитвы, произносил за него обещание.

— Везите его в свой монастырь, — кивнул монахам Захар. — А ты бери людей — сажай под стражу его братьев, — приказал он Аксенову.

Царица Мария ни жива ни мертва сидела в своей светлице и, когда туда ворвались заговорщики, с криком кинулась к дверям.

— Государь мой милый, великий царь, что эти негодяи с тобой сделали?! Не смейте! Он ваш законный царь! Вы не можете нас разлучить!

Крик этот вырвался у нее из глубины души. Молодая женщина истинно страдала не потому, что лишалась венца царицы, но потому, что она пред Богом была повенчана и отдала Шуйскому весь жар своего сердца. Убитую горем царицу повезли лить слезы в Ивановский монастырь. В убогую келью, где стояли узкая кровать да крохотный столик, вошла игуменья, много перевидевшая на своем веку. Она явилась, чтобы утешить несчастную царицу.

— Молись Господу, проси прощения за грехи, бо все делается по грехам нашим. Думай о душе. Знатность да богатство истечет, но вечна душа пред Богом.

Старая игуменья совершала обряд над ней, Мария, закатив глаза, с ужасом слушала голос, чувствовала, как душа ее падает в какой-то вечный, бесплотный покой…

С царем наконец-то было покончено, — так пала под силою злого умысла ложная добродетель человека, от которого отступился Господь. Истинно пшеничное зерно, дающее много плода, но тленно ложное. «Все пути человека чисты в его глазах, но Господь взвешивает души… Идущий прямым путем боится Господа; но чьи пути кривы, тот небрежет о нем».

Патриарх, как ни домогались, пострижения, учиненного против воли Шуйского, не признал: он говорил, что иноком стал тот, кто за него связал себя обетами монашества, Гермоген в храмах молился за царя Василия.

Часть третья

Семибоярщина

I

Двадцатого июля 1610 года из Москвы в города пошла окружная грамота, именем всех сословий Московского государства в ней извещали о перемене правления и о том, в каком бедственном, безвыходном положении очутилось государство: «Польский король стоит под Смоленском, гетман Жолкевский в Можайске, а вор в Коломенском, литовские люди, по ссылке с Жолкевским, хотят государством Московским завладеть, православную веру разорить, а свою, латинскую, ввести… Кровь христианская междоусобная льется многое время».

Князь Федор Иванович Мстиславский, узнав о пострижении Шуйского, немедля послал своего лазутчика к гетману Жолкевскому, бывшему уже в семи верстах от Москвы на Хорошевских лугах, — просил его опередить самозванца, идти сей же час, не мешкая в столицу. Князь не принял совета Гермогена избрать царя из бояр: ни Василий Голицын, ни тем более юный Михаил Романов{34}, сын Филаретов, не находили поддержки у князя Федора Мстиславского. Сам же он не давал согласия принять венца, боялся междоусобицы и зависти между боярскими родами. «Кто тут из наших годен учинить порядок? — думал, тяжело вздыхая, князь. — Видит Бог, хочу Русской земле добра. Но вывести ее из тьмы, видно, волен не наш доморощенный…» Душа князя Федора Ивановича Мстиславского, отпрыска Гедиминовичей, тянулась к костельному звону и к островерхим замкам литвинов, где все было размеренно, успокоенно и расчетливо. Шла долгая тяжба за то, чтобы королевич Владислав принял православную веру, и смягчить упрямство патриарха не удавалось.

Самозванец из Коломны наконец двинулся на Москву, но рать Ивана Салтыкова, находившаяся под началом Жолкевского, отбила его приступ. Царишка и Марина уползли в Угрешскую обитель — за старые монастырские стены, под охрану перекинувшихся на сторону вора казаков Ивана Заруцкого. Самозванец был взбешен: власть из рук вырывал подлый Сигизмунд со своим щенком!

— Надо послать к Жолкевскому Сапегу, посули им золота, — посоветовала «царица».

Сапега тут же был вызван в «ставку». Вор скрипел пером, когда знатный шляхтич с надменным видом вошел в горницу.

— Вот грамота, которую ты свезешь к Жолкевскому, пускай Сигизмунд подавится моим золотом.

Вор обещал королю чистоганом триста тысяч да еще десять лет в казну Польши каждый год поставлять по три тысячи злотых и его сынку — по сто тысяч! К ногам короля вор обещался бросить Ливонию, а также и саму Швецию.