На распутье - Леонид Корнюшин

…В это же время у патриарха Гермогена сидели Василий Голицын и Федор Мстиславский. Как последнее напутствие Гермоген сказал:

— Я потребую и добьюсь учинить смертную казнь всякому, кто захочет малоумием своим принять папскую веру. Мы ни ересь, ни католиков, ни иудеев, никаких лютеров и иных подлых вер у себя в России не потерпим, — и на том, бояре, мое твердое слово! Смоленска ни под какими угрозами не сдавать, королю же уходить от города со всей ратью, ни в какое другое условие не входить и никакому их подлому слову не верить!

— Не след перечить нам сейчас королю, — заметил осторожно Мстиславский.

Семибоярщина, призвав на трон Владислава, вынесла себе приговор. В народе, в посадах поднялась великая смута. Там кричали:

— Мы чужеземца-католика не хотим, веру свою с латынью не смешаем, а многошубным боярам пооборвем бороды за их продажность!

II

В Новодевичий монастырь присягать королевскому сынку явились лишь бояре с челядью. Простой народ отсиживался по дворам. Баили:

— То дело сатанинское, темное… Мы — крещенные в истинной православной вере, нам с латынью да с иезуитами отнюдь вместе не жити, мы им, псам, головы проломаем!

Были и такие, что кинулись в лагерь к вору. Тот, кривобоко сидя на троне, поучал:

— Глядите, москали: служите своему государю, не жалея живота, как отцу моему царю Иоанну Васильичу служили. Тогда и от меня получите много милостей. Да не гневите мое государское величество, несите мне золото, ежели хотите, чтобы ваш государь не околел с голоду! — распалился самозванец. — Вы чего явились ко мне с пустыми карманами?

В числе перебежчиков были и Гурьян с Улитою.

— Помилуй, государь, отколе золото взять-то? — взмолился Гурьян. — Все забрали до нательной рубахи.

— Ты мне, дядя, голову не дури! Вы все сидите на золоте. У вас, скопидомов, сундуки трещат. Дадите золото — возьму вас, овец сирых, ничтожных, под свое царское покровительство.

— Да ведь говорим: разорили, ограбили! — влезла Улита.

— Дурная баба! На колени пред государем! Так-то! Я вам не ровня. Я — ваш царь!

Молоденькая купеческая дочка долго не понимала, что от нее хочет «царь»! Самозванец стал похотливо общупывать пышную девицу, полез под сарафан. Та завизжала.

— Тихо! — цыкнул. — Царю все дозволено.

Девица, пихнув самозванца, без памяти выскочила вон.

Поразглядев «сынка» Грозного, начал люд чесаться:

— Морда-то не царская. Какой же он сын Иоаннов, когда, видит Бог, не нашего роду-племени!

— Царишка-то, верно, ребяты, — паскуда!

— Ахти, заступница! Видать, решил Господь погубить нас. Как же энто? Глаз-то у царька черен, унырлив…

— Куды ж нам, сиротам, детца-то? Семибояре продались польскому королю, а энтот и того хуже.

— То-то что дети малые! — гудел простуженным базом Гурьян. — Верим всякому ворью! А все отчего? Ить кто ж, как не бояре, заквасили расстригу? Аукнулося-то на нас, на народе. Ежели в Юрьев день, ишо при Борисе, цена за четверть ржи с двадцати денег подскочила до трех рублев, то нонче она прыгнула аж до девяти рублев! Оттого и морока. А энтот «царь» — ставленник сатаны!

В торговых рядах голодный посадский люд сновал меж лавок и столов, но перекупщики гнули такие цены, что нельзя было ни к чему подступиться. Возле лавки Паперзака взметнулась ругань. Ремесленник в драном зипуне и баба в бараньей дохе совали под нос лавочнику куски мяса.

— Ты что, собака, нам сбыл? — кричала баба, пытаясь дотянуться руками до его горла.

— Мой господин знает Варшава, Литва и даже Париж! — кричал лавочник, прячась за спины.

— Братцы, оне продают собачину! — загрохотал на все ряды ремесленник.

Затрещали двери и рамы, лавку опустошили и подожгли. Лавочник, весь в крови, с голой задницей — ему спустили штаны, полз на карачках под столами, его стегал кнутом какой-то мужик, приговаривая:

— Будешь знать, сатана, как людей обманывать!

Подъехал на коне Паперзак, трусливо-заигрывающе проговорил:

— Негоже, мужики, отнюдь негоже, крест на вас есть…

— Братове, добродию! Этот скалдырник ишо баит об нашем святом кресте! — крикнул с гневом казак, вынимая из ножен саблю. — Бей его!

Клич возымел сильное действие. Толпа угрожающе надвинулась на Паперзака. Но тут зацокали копыта конных стрельцов.

— А ну, разойдись! — кричал сотенный, размахивая плетью.

Паперзак, не оглядываясь, погнал коня прочь от торговых рядов.

Та же участь постигла и лавку сукон Гангуса, — новехонькая, недавно возведенная в другом конце рядов, подпаленная с трех сторон, она вспыхнула, как лучинка. Гангус стоял поодаль, со страхом озираясь, повторял в бессильной злобе:

— Мой Бог, який дикий народ!..

— Сдается мне, что он сбывал пироги с кошачиной! — прикопался к Гангусу один сапожник.

— Энта сволочь на поставках в войско нажился! — подтвердил Гурьян.

— Мошенник! — крикнула Улита.

— Меня знает сам король, — бормотал Гангус, — перед его величеством государем Владиславом будете отвечать.

— Вот счас я ему покажу государя! — сказал ремесленник, засучивая рукав.

— Вы гляньте на его морду: он из тех, кого надо бить! — сказал старый стрелец.

Видя, что дело запахло худым, Гангус налег на ноги, за ним было погнались, но отстали, и он еще долго бежал, петляя по переулкам, укрывшись наконец за высоким забором своего двора.

III

Золотилась теплая, погожая осень, в пышной багровости стояли леса.

Одиннадцатого сентября 1610 года рано поутру великолепное посольство тронулось в путь под осажденный Смоленск.

Столь многолюдного посольства никогда еще не учиняла Москва. К королю Сигизмунду отправили 1246 человек! Это посольство получило наказ, в котором возобновлялись требования, отклоненные Жолкевским: Владислав должен креститься и принять греческую веру до приезда в Москву, обязательно в Смоленске от митрополита Филарета и архиепископа Сергия; с Римским Папою по поводу веры никоим разом не сноситься; за отступление от веры в католичество русских, независимо от звания, казнить смертию, а их имения и имущества брать в казну; королевичу из Польши привезти лишь малое число помощников, не более пятисот, блюсти старый титул московских государей; жениться Владиславу можно будет только на православной с разрешения патриарха; коронным войскам, а равно тушинскому вору, покинуть города Московского государства; пришлым, знатному магнатству давать имения не в порубежных землях, а внутри государства, чтобы эти земли не ополячить; пленников русских вернуть в Московию; королю Сигизмунду уйти от Смоленска; на сейме быть московским послам — дабы подкрепить столь великое свершение.

Еще там говорилось:

«И жидом в Российское во все государство с торгом и некоторыми иными делами не въезжати… Умышлением никаким, ни засылкою шкоты никакие и убивства над людьми Московского государства не делати, и дворов и животов и иного ничего у всяких людей не отнимати; и в Польшу, и в Литву, и в иные государства Московского царства людей не рассылати, и из Польши и Литвы на их места никаких людей не приводите, и жен и детей ничьих не позорите ни в чем, и в полон не имати и не ссылати, и с женами и с детьим никого не разводите…»

Семибоярщина потихоньку склоняла государство под польскую корону.

А в России Семибоярщина подтвердила отмену Юрьева дня{36}, учиненную при царе Федоре Борисом Годуновым:

«Торговым и пашенным крестьянам в Литву с Руси, а из Литвы на Русь выходу не быта; также на Руси промеж себя христианам выходу не быти. Боярам и дворянам и всем чинам держати крепостных людей по прежнему обычаю, по крепости».

…Федор Мстиславский, в богатом кафтане и новых сапогах синего сафьяна, то и дело складывал молитвенно руки и говорил, возводя к потолку глаза:

— Его святейшество могущ, да решать государственные дела не ему — его дело Божье, — а нам. Гетман с войском — нам не враг, а союзник и друг. Не в нашей нонешней судьбе злить гетмана и короля: впустим в Москву Жолкевского!

Шереметев сопел коротким носом, понимал, на какую дорогу становился. У Смоленска — Сигизмунд, тушинский вор торчал неподалеку от Москвы — в Калуге.

В дверях палаты показался старый монах — уже в третий раз, звать их к патриарху. Бояре уставились на него. Оба раза Мстиславский говорил патриархову послу: «Государские дела велики, не можем их бросить». Посылая монаха к правящим боярам в третий раз, Гермоген сказал:

— А не явятся ко мне — явлюсь сам к ним, да не один — с народом. Так и реки!