На распутье - Леонид Корнюшин

Вор обещал королю чистоганом триста тысяч да еще десять лет в казну Польши каждый год поставлять по три тысячи злотых и его сынку — по сто тысяч! К ногам короля вор обещался бросить Ливонию, а также и саму Швецию.

Через день явились послы, от имени короля объявили, что, если самозванец будет смирным, отдать в удел лишь Самбор или Гродно с дозволения Речи Посполитой, а о России он должен забыть, бо она уже царство Владислава.

— Так скажите псюхе Жолкевскому, — гневно выкрикнул, хватаясь за пистоль, самозванец, — что я не побрезгую жить в мужицкой избе, но не попрошу милости у Сигизмунда!

Разъяренной тигрицей в горницу влетела Марина. Сунула крепко сжатый кулачонко под нос гетмановскому послу:

— Вот вам ответ! Пусть Сигизмунд отдаст царю Димитрию Краков, и то еще мы посмотрим!

Шляхтичи вернулись к гетману ни с чем.

…Пятого августа 1610 года состоялась встреча близ Новодевичьего Мстиславского с гетманом. Князь, снарядив богатый стол в доме надежного купца, встретил Жолкевского как желанного спасителя. Федор Иванович даже прослезился, гетман, со своей стороны, тоже выказал большую радость.

— Тебя, князь, наияснейший король и рыцарство чтут больше всех: ты за свою к нам дружбу и раденье получишь много милостей, — заверил гетман.

— Я рад служить великому королю. Вся проволока, пан гетман, из-за патриарха. Старик зело неумолим! Он согласится венчать на царство королевского сына, если тот примет греческую веру и женится на россиянке.

Жолкевский сказал:

— Если королевич будет царем и по совести будет иметь желание и польза государства того потребует, то он может переменить веру, иначе нельзя насиловать совесть!

— Тогда Гермоген согласия не даст.

— Не проще ли, боярин, удавить старика?

— За Гермогеном — все земство. Такое подымется, не приведи Господь!..

Патриарх, а за ним духовные, упорно требовал: «Если королевич крестится и будет в православной христианской вере, то я вас благословляю, если же не крестится, то во всем Московском государстве будет нарушение православной христианской веры, и да не будет на вас нашего благословения».

Доселе брала верх сторона Ляпуновых и Василия Голицына, не желавших видеть на троне ни Шуйского, ни самозванца, ни ляхов: они хотели своего царя.

Дума послала грамоты от имени бояр, стольников, людей приказных и воинских, стряпчих, дворян, боярских детей, купечества, где заявляла, что-де Шуйский ушел с трона по доброй воле, сложив с себя царство, дабы не изгубить государство, а Москва целовала крест на том, чтоб не подпасть ни под королевского сына, ни под вора, а всей землей избрать на царство русского самодержца.

Но в сих ужасных обстоятельствах превозмогла другая сторона, приверженцев королевича Владислава. Семь правящих бояр — глава Думы Федор Мстиславский, Иван Воротынский, Василий Голицын, Иван Романов, Федор Шереметев, Андрей Трубецкой да Лыков Борис сели, вознесенные смутой, у кормила государства. «Слыхано ли дело, куда ж многошубники заведут?» — кряхтели те, кто подальнозорчей.

Семибоярщину стало лихорадить с первого же дня{35}. Москву обложили со всех, считай, боков. Гетман Жолкевский в союзе с войском Валуева стоял с солидной армией уже под столицей, перерезав западные пути. Тушинский вор стянул свои силы в окрестности Москвы, пробрался уже в Замоскворечье. Ян Сапега, служивший самозванцу, с яростью кинулся на Серпуховские ворота.

Гетман Жолкевский слал боярам грамоты, ни в чем им не уступал, а в письмах к королю жаловался, как тяжело вести дела с этим упрямым и хитрым народом.

— Жолкевский — хитрая лисица, как известно, на свой хвост не сядет! — говорил распаленно Лыков.

— Мы так вести речь не можем, князь, — возразил Мстиславский. — Гетман не может нас обмануть. А государем при нонешнем нашем горе и мытарствах должен стать Владислав, сын Жигимонта. Наияснейшему королю я верю.

— А я — не шибко, — возразил Лыков.

— Теперь, бояре, надо следить, чтобы вор не сомкнулся с гетманом.

— То-то и оно-то, — кряхтел Федор Шереметев, — как бы оне не снюхалися!

— Промеж ними нет согласия, гетман не пойдет на сговор с вором, — заявил Мстиславский.

— Ты в том уверен, князь? А вот мне вестимо: хитрый гетман уговаривает нас, а за нашею спиною сношается с самозванцем, — бросил с раздражением Лыков. — Мы не должны верить ни едину слову поляка.

— Нам более всего надо бояться сабель Заруцкого, — сказал Андрей Трубецкой. — Не дай Бог атаман кинется на Москву!

— Спасение России — лишь в унии, — гнул под поляков Мстиславский.

Семибоярщина, разъеденная честолюбием, склонилась к подлому шагу: 17 августа 1610 года князья Мстиславский, Данило Мезецкий, Василий Голицын и двое думных дьяков прибыли на Девичье поле на переговоры с гетманом. Россия объявляла, что готова признать Владислава царевичем.

А спустя несколько дней близ местечка Болдино были раскинуты два шатра, с раннего утра туда стали сгонять народ — целовать крест Владиславу. Набралось около десяти тысяч человек. По толпе шел ропот:

— Государство отдают в лапы католикам!

— По деревням ходют ихние ксендзы — силою перекрещивают в ересь.

— Радные паны, бают, сидят уже в Кремле.

— Надо подаваться в Запорожье — искать защиты у казаков.

— Их сабля продажная — нашел защитников!

К полудню дело покончили, в шатер к гетману были вызваны прибывшие с опозданием Михайло Салтыков и князь Василий Мосальский.

— Поезжайте сейчас в Москву, — приказал гетман, — чтобы заключенный договор завтра же патриарх благословил.

Салтыков низко поклонился и вместе с Мосальским вышел из шатра.

К концу дня их замученные кони въехали в городские ворота. Садилось солнце. Не радовала глаз Салтыкова нынешняя Москва… Подъезжая к Китай-городу, сознался Мосальскому:

— У меня чего-то на душе неспокойно…

Мосальский утер смугловатое лицо и, понизив голос, спросил:

— А ты, Михайло Глебыч, думаешь, что король хочет посадить на трон сына? Сигизмунд норовит сесть сам.

Салтыков ответил не сразу; перекрестясь на выглянувший Иван Великий, невнятно бросил:

— Мы, князь, повязались с Польшею… Хода назад, видит Бог, нету.

Посланцев гетмана, Салтыкова со товарищи, Гермоген встретил у дверей Успенского собора. Устрашающе глядел великий старец! Жег глазами послов гетмана. Взлохмаченные брови укрывали сурово-немигающие глаза; казалось, они проникали в душу. Не верил Гермоген ни единому слову Сигизмунда и ни одному радному пану и презирал всею душою изменников.

Присяга королевичу Владиславу не окончилась одним днем, в Москве большой кремлевский колокол созывал народ в собор, в разные города были разосланы дворяне и дети боярские для приведения к присяге городов с их землями.

Договорная запись, учиненная в стане гетмана Жолкевского, гласила:

«А будучи Государю Королевичу Владиславу Жигимонтовичу на Российском Государстве, церкви Божия на Москве и по всем городам и по селам в Московском Государстве и во всем Российском Царствии чтити и украшати во всем по прежнему обычаю, и от разоренья ото всякого оберегати, и святым Божиим иконам и Пречистая Богородицы и всем святым и чудотворным мощам поклонятися и почитати, и святительскому и священническому (чину) и всем православным Христианам быть в православной Христианской вере Греческого закона по-прежнему, и Римские веры и иных разных вер костелов и всяких иных вер молебных храмов в Московском Государстве не ставити…»

Москва вздыбилась новым известием: от Сигизмунда из-под Смоленска приехал нарочный, продажный пес Федька Андронов.

В привезенном им письме король объявлял, что Московское государство отдано не сыну, а ему самому.

Келарь Троицкого монастыря Палицын, услыхав столь зловещее, поспешно направился к дому Филарета Романова. Федор Никитич про этакое уже прослышал, три дня назад он говорил народу на Красной площади: «Не верьте Сигизмунду: он хочет насадить католиков, закабалить Русь!»

— Сидишь, отче, а что деется — знаешь? — Авраамий, как ни был сдержан и осторожен, весь кипел от негодования.

Филарет сообщил ему:

— Нас хотят отправить послами к королю. Силою гонят из Москвы.

— Кто едет?

— Василий Голицын во главе. Такого великого посольства еще не водилось: едет больше тысячи человек!

— А ты, Федор Никитич, не дознался, зачем гетман гонит из Москвы Голицына да тебя? Расчищает дорогу Сигизмунду! Отсылают самых родовитых.

— А что мы можем сделать? Я сам також думаю.

…В это же время у патриарха Гермогена сидели Василий Голицын и Федор Мстиславский. Как последнее напутствие Гермоген сказал: