Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я подошел к ней и протянул чашку с питьем:
– Расскажи мне, что произошло после моего ухода.
– Стало совсем плохо. Не знаю, как прошла твоя последняя встреча с отцом, но Панноам был страшно сердит, так и не отошел. Ворчит, костерит все на свете, ничто ему не мило. Раньше он казался осторожным, теперь стал недоверчив. Боится всех и вся: и чужаков, что идут мимо своей дорогой, и захожих на ярмарку, и своих всех без разбора. Когда все спокойно, он подозревает, что от него скрывают правду, само собой – дурную. За каждым словом ему мерещится жало предательства, желание навредить. Его послушать, все вокруг с гнильцой и с намерениями самыми зловредными. Ему кажется, что деревня стала гадюшником, где все строят ему козни, травят его и хотят сжить со свету.
И она бесхитростно заключила:
– Я не чувствую себя счастливой.
Я по привычке старался подавить в себе нежность, которую Нура во мне будила.
– А ты этого хотела?
– Чего?
– Быть счастливой?
Она нахмурилась, и между ее безупречными бровями обозначилась складочка.
Я настаивал:
– Ты хотела быть женой вождя – при чем тут счастье?
Она глубоко вдохнула, чтобы лучше проникнуться моим замечанием, и повернулась ко мне:
– Да, я хотела быть женой вождя. Но не такого.
Ее глаза вспыхнули. Они меня смущали.
– О чем ты?
– Женой великого вождя, а не угасающего калеки! Какой он вождь? Одно название. С каждым днем он все слабее, все раздражительней. Твой отец нас душит, он сыплет бессмысленными и противоречивыми распоряжениями, чтоб наша покорность позволила ему убедиться, что он еще управляет нами. Он убивает деревню, мучает твою мать и изводит меня. Щадит он лишь Тибора, потому что в нем нуждается. Что ты сказал ему на прощание?
– Ничего.
Я удивился своему ответу. С чего бы мне снова защищать отца, скрывать от других его темные делишки? Неужели я все еще люблю его? Или я молчу из самолюбия, не желая быть сыном негодяя? Если защищать отца меня побуждает гордыня, значит она свойственна и мне. Не меньше, чем ему. Я унаследовал его порок…
– Так ты ему ничего не сказал?
– Ничего особенного.
Она недоверчиво хмыкнула. Я упрекал себя за неискренность, но правда унижала меня.
– Во всяком случае, он понимает свое бессилие, и это делает его невыносимым. Нет чтобы сердиться на себя – он сердится на весь свет. Видя свою слабость, он хочет утвердиться за наш счет. Он просчитался!
– И поэтому ты сбежала…
– Нет, я не сбежала – я пришла к тебе.
Почему я не могу ей поверить, не доверяю тому, что должно бы меня прельстить? Или я похож на Панноама, такой же ворчливый и мнительный?
Нура коснулась моей руки, и ее прикосновение обожгло меня, – так было всегда.
– Я ошиблась, Ноам. Я жила умом, а не сердцем. Когда твой отец увлекся мной, я становилась женой вождя. Это обнадеживало меня, льстило мне. Какая глупость! Когда б я слушала свое сердце, мне…
– Что?
– Мне надо было последовать твоему совету: вызвать у Панноама отвращение к себе и отбить у него охоту на мне жениться. Разум внушал мне честолюбивые мечты, а сердце…
– Сердце?
– Я здесь, Ноам. Я рисковала жизнью, чтобы тебя найти.
Она схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам, чтобы поцеловать. Меня захлестнули чувства, и я онемел. Мы возбужденно смотрели друг на друга. И тут меня поразила внезапная мысль. Я высвободил свои руки, встал и обошел ложе.
– Что с тобой? – вскрикнула она, удивленная моим странным поведением.
Я должен был задать мучивший меня вопрос. Я перевел дыхание и отчетливо произнес:
– Ты не беременна?
Она выпучила глаза, кулачки ее сжались, рот перекосило гримасой.
– С чего бы?
– То есть?
– С чего бы мне забеременеть, если…
Она серьезно на меня посмотрела.
– Свадьба не имела завершения.
И снова я не мог ей поверить. Наш разговор мучил меня. Я упал перед ней на колени:
– Ведь Панноам тебя желал!
Ее лицо стало чужим.
– Да. Он засыпал меня подарками, но…
Она помолчала, поскребла пальцем меховое покрывало, вздохнула, набралась храбрости, обведя глазами стены пещеры, и сказала:
– Он потерял не только ногу, когда на него напали Охотники.
– Как? Не хочешь ли ты сказать, что мой отец… Что они ему… Что у него нет…
– Нет, у него все хозяйство сохранилось. Но… оно не работает.
Она разочарованно прикусила губу.
– Это открытие его изводит. Взяв меня в жены, он воображал себя молодым и сильным; но, убедившись, что не может исполнять супружеские обязанности, почувствовал себя трухлявым калекой. Настойка чабера, которую мой отец велел ему принимать, ничуть не помогла. Теперь Панноам ненавидит себя.
Я отступил:
– Нура, это правда?
– Как можно распознать правду, Ноам? По тому признаку, что она унизительна. Я сказала тебе правду, которая меня унижает.
Она казалась искренней. Я ей поверил.
Нура продолжала:
– Наша свадьба, твой уход из деревни… Панноам еще достаточно умен и понимает, что совершил череду ошибок. Из упрямого тщеславия он их не признает и предпочитает злиться на весь свет, а не на себя.
И звонко вскрикнула, вдруг сделавшись сияющей и легкой:
– Так ты меня возьмешь в жены?
– Здесь?
– Да.
– Нура… в этой пещере… это не место для тебя… недостойно тебя… я не…
Она притянула меня к себе и поцеловала в губы. Мое сердце бешено заколотилось. И у нас произошла самая настоящая встреча, когда все было сказано без слов. Полнота и мощь этих мгновений захватила нас. Через ворота наших губ мы перешли из одной вселенной в другую, из угрюмого мира, в котором не было места нашим поцелуям, в сияющий мир, где место им нашлось. И в этот миг мы поняли, что связаны навсегда.
Она мягко отстранилась, очертила пальцем кружок вокруг моего рта, быстро чмокнула меня в губы, потом в щеку, в другую, выше, ниже, и каждый следующий поцелуй был влажнее и нежнее предыдущего, глаза ее светились от радости, и наконец она вздохнула:
– Ах, я хочу спать.
И, грациозно вытянувшись на боку, она смежила веки и блаженно уснула.
* * *
Вдалеке тяжелыми глубинными разрывами потрескивал озерный лед, и всякий раз птицы испуганно вспархивали.
Природа пробуждалась, и с ней оживала Нура.
Весна запаздывала. Освободившись от снега, усталая и изношенная земля струила грязевые потоки. Солнце хоть и проглядывало, но грело неохотно, а небо еще не умело блеснуть чистой лазурью, пусть и было светлее зимнего. Цвета понемногу набирали силу.
Нура снова ела, вставала
