Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

сродни выздоровлению, в согласии с выздоровлением Нуры.

Я подошел к ней и протянул чашку с питьем:

– Расскажи мне, что произошло после моего ухода.

– Стало совсем плохо. Не знаю, как прошла твоя последняя встреча с отцом, но Панноам был страшно сердит, так и не отошел. Ворчит, костерит все на свете, ничто ему не мило. Раньше он казался осторожным, теперь стал недоверчив. Боится всех и вся: и чужаков, что идут мимо своей дорогой, и захожих на ярмарку, и своих всех без разбора. Когда все спокойно, он подозревает, что от него скрывают правду, само собой – дурную. За каждым словом ему мерещится жало предательства, желание навредить. Его послушать, все вокруг с гнильцой и с намерениями самыми зловредными. Ему кажется, что деревня стала гадюшником, где все строят ему козни, травят его и хотят сжить со свету.

И она бесхитростно заключила:

– Я не чувствую себя счастливой.

Я по привычке старался подавить в себе нежность, которую Нура во мне будила.

– А ты этого хотела?

– Чего?

– Быть счастливой?

Она нахмурилась, и между ее безупречными бровями обозначилась складочка.

Я настаивал:

– Ты хотела быть женой вождя – при чем тут счастье?

Она глубоко вдохнула, чтобы лучше проникнуться моим замечанием, и повернулась ко мне:

– Да, я хотела быть женой вождя. Но не такого.

Ее глаза вспыхнули. Они меня смущали.

– О чем ты?

– Женой великого вождя, а не угасающего калеки! Какой он вождь? Одно название. С каждым днем он все слабее, все раздражительней. Твой отец нас душит, он сыплет бессмысленными и противоречивыми распоряжениями, чтоб наша покорность позволила ему убедиться, что он еще управляет нами. Он убивает деревню, мучает твою мать и изводит меня. Щадит он лишь Тибора, потому что в нем нуждается. Что ты сказал ему на прощание?

– Ничего.

Я удивился своему ответу. С чего бы мне снова защищать отца, скрывать от других его темные делишки? Неужели я все еще люблю его? Или я молчу из самолюбия, не желая быть сыном негодяя? Если защищать отца меня побуждает гордыня, значит она свойственна и мне. Не меньше, чем ему. Я унаследовал его порок…

– Так ты ему ничего не сказал?

– Ничего особенного.

Она недоверчиво хмыкнула. Я упрекал себя за неискренность, но правда унижала меня.

– Во всяком случае, он понимает свое бессилие, и это делает его невыносимым. Нет чтобы сердиться на себя – он сердится на весь свет. Видя свою слабость, он хочет утвердиться за наш счет. Он просчитался!

– И поэтому ты сбежала…

– Нет, я не сбежала – я пришла к тебе.

Почему я не могу ей поверить, не доверяю тому, что должно бы меня прельстить? Или я похож на Панноама, такой же ворчливый и мнительный?

Нура коснулась моей руки, и ее прикосновение обожгло меня, – так было всегда.

– Я ошиблась, Ноам. Я жила умом, а не сердцем. Когда твой отец увлекся мной, я становилась женой вождя. Это обнадеживало меня, льстило мне. Какая глупость! Когда б я слушала свое сердце, мне…

– Что?

– Мне надо было последовать твоему совету: вызвать у Панноама отвращение к себе и отбить у него охоту на мне жениться. Разум внушал мне честолюбивые мечты, а сердце…

– Сердце?

– Я здесь, Ноам. Я рисковала жизнью, чтобы тебя найти.

Она схватила мои руки, сжала их, поднесла к губам, чтобы поцеловать. Меня захлестнули чувства, и я онемел. Мы возбужденно смотрели друг на друга. И тут меня поразила внезапная мысль. Я высвободил свои руки, встал и обошел ложе.

– Что с тобой? – вскрикнула она, удивленная моим странным поведением.

Я должен был задать мучивший меня вопрос. Я перевел дыхание и отчетливо произнес:

– Ты не беременна?

Она выпучила глаза, кулачки ее сжались, рот перекосило гримасой.

– С чего бы?

– То есть?

– С чего бы мне забеременеть, если…

Она серьезно на меня посмотрела.

– Свадьба не имела завершения.

И снова я не мог ей поверить. Наш разговор мучил меня. Я упал перед ней на колени:

– Ведь Панноам тебя желал!

Ее лицо стало чужим.

– Да. Он засыпал меня подарками, но…

Она помолчала, поскребла пальцем меховое покрывало, вздохнула, набралась храбрости, обведя глазами стены пещеры, и сказала:

– Он потерял не только ногу, когда на него напали Охотники.

– Как? Не хочешь ли ты сказать, что мой отец… Что они ему… Что у него нет…

– Нет, у него все хозяйство сохранилось. Но… оно не работает.

Она разочарованно прикусила губу.

– Это открытие его изводит. Взяв меня в жены, он воображал себя молодым и сильным; но, убедившись, что не может исполнять супружеские обязанности, почувствовал себя трухлявым калекой. Настойка чабера, которую мой отец велел ему принимать, ничуть не помогла. Теперь Панноам ненавидит себя.

Я отступил:

– Нура, это правда?

– Как можно распознать правду, Ноам? По тому признаку, что она унизительна. Я сказала тебе правду, которая меня унижает.

Она казалась искренней. Я ей поверил.

Нура продолжала:

– Наша свадьба, твой уход из деревни… Панноам еще достаточно умен и понимает, что совершил череду ошибок. Из упрямого тщеславия он их не признает и предпочитает злиться на весь свет, а не на себя.

И звонко вскрикнула, вдруг сделавшись сияющей и легкой:

– Так ты меня возьмешь в жены?

– Здесь?

– Да.

– Нура… в этой пещере… это не место для тебя… недостойно тебя… я не…

Она притянула меня к себе и поцеловала в губы. Мое сердце бешено заколотилось. И у нас произошла самая настоящая встреча, когда все было сказано без слов. Полнота и мощь этих мгновений захватила нас. Через ворота наших губ мы перешли из одной вселенной в другую, из угрюмого мира, в котором не было места нашим поцелуям, в сияющий мир, где место им нашлось. И в этот миг мы поняли, что связаны навсегда.

Она мягко отстранилась, очертила пальцем кружок вокруг моего рта, быстро чмокнула меня в губы, потом в щеку, в другую, выше, ниже, и каждый следующий поцелуй был влажнее и нежнее предыдущего, глаза ее светились от радости, и наконец она вздохнула:

– Ах, я хочу спать.

И, грациозно вытянувшись на боку, она смежила веки и блаженно уснула.

* * *

Вдалеке тяжелыми глубинными разрывами потрескивал озерный лед, и всякий раз птицы испуганно вспархивали.

Природа пробуждалась, и с ней оживала Нура.

Весна запаздывала. Освободившись от снега, усталая и изношенная земля струила грязевые потоки. Солнце хоть и проглядывало, но грело неохотно, а небо еще не умело блеснуть чистой лазурью, пусть и было светлее зимнего. Цвета понемногу набирали силу.

Нура снова ела, вставала