Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Я хотел поговорить с тобой об одном сне, Ноам. Этот сон повторяется. И он меня пугает.

– Да?

– Мы стоим на этом высоком берегу, и нас захлестывают воды.

– Нас?

– Тебя, меня, Нуру, твою Маму, всю деревню. Все деревни Озера. Животных. Лес. Не остается ничего. Катастрофа.

Я бесконечно уважал Тибора, но, зная о его злоупотреблении наркотическими веществами, попытался вернуть его к насущным делам. Он прервал меня:

– Мне страшно.

– Но, Тибор, сны вовсе не предвещают будущего.

– Ты заблуждаешься! Они из него вытекают. Они нам о нем рассказывают. Сон остается единственной дверью, через которую будущее входит и открывается нам.

– Я часто видел сны, и они не сбывались.

– Ты еще мало жил на свете. Мои сны сбываются. Вот почему отсутствие Нуры меня не пугало: сны предсказали мне ее возвращение.

Солнце поднималось, становилось жарко. Мы стояли недвижно, но истекали по́том.

– Я видел, как воды затопляют наш мир.

Это заявление казалось абсурдным на фоне мирного лучезарного пейзажа. Я не мог отнестись к словам Тибора серьезно.

– Это если и случится, то не скоро. Не сегодня. За полмесяца не выпало ни капли дождя.

– В моем сне вода не падает с неба, а выходит из земли.

– Каким же это образом? – усмехнулся я.

– Не придуривайся, Ноам. Дождевая вода образует лужи, а не озера. Вода, которая расстилается перед нами, выходит из земли родниками: родники питают ручьи, ручьи впадают в реки, а реки – в Озеро.

– Согласен…

– В моем сне Озеро разгневалось. Оно разбухло. Оно плевалось. Оно изрыгало воды.

– Такое с ним уже случалось. То паводок, то спад.

– В моем сне оно не успокаивается. Оно умирает.

– Озеро умирает?

Никакие другие слова не могли прозвучать столь же абсурдно и глупо в нашем тогдашнем мире. Озеро было Жизнью, источником Жизни, незыблемым Божеством, превыше всех прочих. Как Тибору такое в голову могло прийти?

– Когда это произойдет, мы погибнем. Если не…

Он повернулся ко мне:

– Когда станешь нашим вождем, защити нас.

Я был в растерянности. Он это заметил и нахмурился:

– Я часто говорю тебе глупости, Ноам?

Я на миг задумался и с жаром заявил:

– Никогда, Тибор. Ты либо знаешь, либо молчишь. Твои слова бьют с той же точностью, что и твое молчание. Ты никогда не болтаешь попусту.

– Ну раз так, поверь мне, – с глухой дрожью в голосе проговорил он.

Я ответил – не то чтоб убежденно, а желая его успокоить:

– Я учту твое предупреждение, Тибор. Сохрани свое предчувствие в тайне, пожалуйста, и никому не рассказывай, что ты мне сообщил.

Он кивнул и указал на восток:

– Одна семья, в трех днях отсюда, делает лодки. Самые большие на Озере. Встреться с этими людьми и договорись с ними, чтоб они для нас поработали.

Я почесал в затылке. Неужели мое правление начнется с этого нелепого распоряжения?

– Ноам, ты мне веришь?

Я всматривался в его живые глаза, в его скулы, прорезанные длинными морщинами.

– Ты единственный человек, которому я склонен верить, Тибор.

Барак приходил в себя, поправлялся, его рана рубцевалась. В первый же день, когда Мама и Нура отлучились, а мы с ним остались наедине, он проговорил сдавленным голосом:

– Мой мальчик, спаси меня!

Я подошел, чтобы его успокоить, но он не дал мне сказать и слова.

– Быстро, возьми мою котомку. И достань из нее куколку.

Я сунул руку в его мешок, порылся там и обнаружил беспокоивший его предмет – костяную фигурку женщины с пышной грудью, вздернутыми сосцами и огромными ляжками и ягодицами, обрамлявшими выпуклый лобок, который едва скрывал четко прорезанную вульву с раскрытыми половыми губами. Головы не было, будто художник сохранил лишь важнейшие признаки сексуальности и позволял при желании дополнить их любыми чертами лица.

– Прошу тебя, сунь это куда-нибудь подальше. Если Елена увидит…

Я посмеялся над его страхами. Стыдливость была не слишком свойственна моему дяде.

– Мама догадывается, что за все эти годы ты должен был…

– Молчи. Никаких намеков на Малатантру и Охотниц.

– Обещаю.

– Я не могу допустить, чтоб она подумала, будто я хочу только этих… таких женщин… ведь люблю-то я ее. Выбрось-ка эту штуку в Озеро. На всякий случай произнеси заклинание: это дар Озеру, – ну ты меня понял.

Я спрятал фигурку к себе в мешок:

– Я оставлю ее себе.

Барак с облегчением рассмеялся, и его благодарный тычок едва не свалил меня с ног[18].

Хоть я и надеялся на быстрое восстановление, согласное с жизненными силами, питавшими этого великана, я замечал, что поправляется он медленно.

Когда я с тревогой поделился этим наблюдением с Тибором, он улыбнулся:

– Твой дядя чувствует себя лучше, чем кажется, Ноам. Он так наслаждается своим состоянием больного, что старается его продлить.

Присмотревшись к дяде, я готов был согласиться с Тибором. Барак блаженствовал, оказавшись в центре внимания Мамы, и упивался ее заботой.

– И зачем я так долго ждал? – вздыхал он. – Если бы я знал рецепт раньше… Это вполне стоило ноги!

Он завел игру – игру в правдивые и лживые воспоминания. Они с Мамой по очереди рассказывали о жизни, которую они прожили бы, если бы их не разлучили. Чтобы продолжить рассказ, нужно было, чтобы рассказчик получил подтверждение: «Правда», в противном же случае слушатель перехватывал повествование и уводил его в другую сторону. Как этот критерий мог работать? Ведь они сочиняли воображаемую жизнь. Правдоподобное становилось правдой, а неправдоподобное – ложью. Так, когда Мама вообразила, что Барак не раз пропадал на охоте по полмесяца, тот возмутился: «Ложь! Я не мог оставить тебя даже на одну ночь». Потом, когда Барак поведал об их десятерых детях, Мама резко его одернула, объявив, что родила от Барака пятнадцать младенцев и что благодаря здоровью родителей и энтузиазму, с которым дети были зачаты, они все как один выжили! Зато оба блаженно слушали, если другой говорил о летних вечерах, прогулках на пироге, веселых праздниках и сладостных утрах, когда они не спешили выскользнуть из постели, дорожа любовным теплом.

И я тоже с умилением слушал этих взрослых людей, которые игрой возвращали упущенное время и отдавались страсти, отнятой у них Панноамом. Всякий раз под конец Барак восклицал:

– Это вполне стоило ноги!

Однажды я указал на культю, которую Мама, предварительно промыв, тщательно перевязывала.

– Объясни мне, Барак, зачем ты это сделал?

– Что?

– Зачем себя искалечил?

– Тебе дать доброе объяснение или злое?

– То есть?

– Вот объяснение доброе: я расчищаю для тебя место; я освобождаю не только деревню от слабого вождя, который цепляется за власть, но и моего