Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

дорогого племянника – от его неразумного и коварного отца. Вот объяснение злое: я мщу! Я с радостью уничтожу хищника, который отнял у меня Елену и вынудил меня жить в лесу, подобно Охотникам.

Он засмеялся:

– Не пытайся выбрать одно объяснение из двух – они дополняют друг друга.

Мама пребывала в постоянном возбуждении – возвращение Барака сделало ее столь же счастливой, сколь и несчастной: она наслаждалась своей любовью и в то же время сознавала, сколько возможного счастья упущено. Бывало, мы шли с ней на ярмарку, и она заливалась противоречивыми слезами – слезами и радости и горя одновременно.

– Ты никогда не была такой красивой, Мама! – воскликнул я однажды.

– Замолчи, – возразила она. – Панноам искалечил меня.

– Вовсе нет, я тебя уверяю, что…

– Моя душа отвратительна. Из-за него! Всю свою жизнь я старалась любить Панноама, и, думаю, это мне удалось. Я восхищалась им, считала его сильным, умным, справедливым, мудрым и могущественным. Я в это поверила и нарожала ему детей. Но твой отец умудрился разрушить эту любовь, которую я так тщательно выстраивала. Теперь я узнала, что он бессовестно избавился от своей первой невесты, что он украл меня у своего брата и заставил его исчезнуть. Потом он женился на Нуре, задвинув меня в дальний угол, как пережиток прошлого, и тем же поступком предал моего сына. Со дня на день он будет драться с моим любимым. Что может быть хуже? Он вынудил меня стать нечестивей его, заставил ненавидеть его, питать гнусные чувства: ненависть, презрение и мстительность. В этот миг я от всей души желаю ему поражения. Представь себе, Ноам! Я желаю гибели Панноаму! Неужели я это заслужила? За что на меня накинулись все эти кошмары? Твой отец меня изуродовал и продолжает уродовать.

С погодой творилось что-то странное. Наперекор непривычно суровой зиме весна оказалась исключительно жаркой. Едва раскрылись бутоны, а из почек показалась молодая листва, как на них набросилось солнце, иссушая их и испепеляя. Не пролилось ни одного дождя, а ручьи и реки несли мощные потоки воды, и вода в Озере подымалась. Конечно, она подымалась каждый год, но обычно это случалось летом. Что творится? Как высоко могут подняться воды?

Большинство жителей были рады этой жаре, ведь, живя на берегу Озера, мы не испытывали недостатка в воде. Но меня она беспокоила… Я не мог забыть ни нашей давнишней вылазки с отцом, в ходе которой он мне дал понять, что уровень Озера неуклонно повышается, ни рассказанного Тибором сна об этом гибельном нашествии вод.

Время поединка близилось.

Мой отец, оставленный семьей и друзьями, включая своего молочного брата, горшечника Дандара, которому он опротивел, ежедневно упражнялся в боевом искусстве с деревенскими воинами-охранниками. Хотя я больше его не навещал, он маячил иногда на поляне – озлобленный и взвинченный, он задыхался, истекал по́том и силился выковать в своем изувеченном теле нового бойца.

А Барак потихоньку осваивался с протезом, изготовленным для него Тибором, и не занимался никакими тренировками.

Когда я однажды утром упрекнул его в этом, он возмутился:

– Неужели ты хочешь, чтобы я готовился к убийству собственного брата!

– Он к этому относится не так щепетильно.

– Каждому своя защита. Ему – ярость, мне – сила.

И озабоченно добавил:

– И потом, я все еще надеюсь…

Не раз я становился свидетелем его сомнений. В Бараке уживались двое: рослый мужчина и маленький заморыш. С сельчанами, с Мамой и с Нурой он ощущал себя великаном, но в присутствии Панноама съеживался, и в нем оживал младший брат.

Только бы отец не проведал об этой слабости, думал я с тревогой. Знай он о ней, он непременно этим воспользуется.

* * *

Солнце лупило вовсю.

Пот стекал по лбу, разъедал глаза, струился по спине и ляжкам. Да и вдыхать раскаленный воздух, обжигавший легкие, было мучительно; это было тяжкое время, оно предваряло события, которым вскоре суждено было свершиться.

Соперники вышли на поляну и оглядели друг друга. Что им было труднее – двигаться или стоять на месте? Было заметно, что при ходьбе их равновесие поддерживается непрерывным движением, но то и дело грозит обернуться падением, а неподвижность требует предельного напряжения сил. Оба участника внушали жалость.

Все жители деревни собрались, чтобы увидеть поединок, который должен решить их судьбу. Мама и Нура стояли за мной, дрожа от волнения.

Конечно, я отдал бы что угодно, лишь бы помешать этому поединку. Друг против друга вышли два любимых мною человека – вернее, два человека, которых я любил, каждого в свое время, и оба многому научили меня, и каждый по-своему горячо желал мне счастья. И вот должна была пролиться их кровь.

Мой отец, выставив вперед меч, бросился первым. Барак отражал удары, не атакуя. Он убедил меня, что бой долго не продлится; он испытывал к этому побоищу отвращение и не желал придавать ему зрелищности, понапрасну изматывая отца; однако предупредил меня, что позволит Панноаму сделать несколько выпадов, чтобы не слишком его унижать, – обычно Барак сокрушал противника одним ударом топора.

Я видел, что он выполняет свое обещание, давая старшему брату возможность провести серию атак.

Взвинченный до предела, разъяренный Панноам на выпаде оступился и покатился по земле. Такой промах должен был стать роковым. Замерев и как бы не замечая случившегося, Барак дал ему время и возможность подняться на ноги.

Взбешенный Панноам атаковал брата снова и снова. Барак упреждал наскоки, умудряясь парировать напрямую, чтобы противник мог устоять на ногах.

Когда Панноам второй раз промахнулся и упал, Барак спросил:

– Ну что, довольно, Панноам?

– В чем дело? Я не проиграл.

– Потому что я позволяю тебе подняться. Второй раз.

– Слабак! – закричал отец. – Ты не умеешь драться и выдаешь свою беспомощность за великодушие.

Барак не ответил на оскорбление. Но Панноам закусил удила; с немалым трудом поднявшись и не владея собой, он выкрикнул:

– И где твоя хваленая сила, Барак! С начала боя я наступаю, ты защищаешься.

Барак молчал, но его потемневший взгляд и нахмуренный лоб ясно говорили, что поведение брата его раздражает. Он готовился положить конец его бахвальству.

Взбодрив себя иллюзией своего превосходства, Панноам отчаянно бросился в новую атаку. Его меч задел мускулистую руку; рана была неглубокая, но выступила кровь.

Панноам прямо-таки одурел от восторга и злорадства:

– Ну как, все еще доволен собой, Барак?

Великан печально вздохнул и решил с ним покончить.

Когда Барак занес топор, в его лице читалась скорее жалость, чем жестокость. Топор опустился на Панноама, и этот жест означал: «Хватит меня разочаровывать». Лезвие разрубило