Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

звали Титой. Вернее, подруги звали ее так, громко выкликая ее имя, поскольку слышала она плохо. Сильная, крепкая и выносливая, она снискала уважение Охотниц; вовсе не считая себя калекой, она была энергичней других и не отказывалась ни от какой работы: я видел, как она несет тушу косули, чтобы содрать с нее шкуру, как укрощает строптивых лошадей, таскает камни и мешки со снегом, укрепляет опоры и приволакивает сучья для очага. Днем она работала за троих, а по ночам у нее доставало сил с утроенным пылом заниматься любовью.

Да, она меня выбрала. Малатантра сказала мне, что до сих пор Тита отказывала почти всем посетителям.

– С тех пор как появился ты, она признает только тебя, – добавила матрона, скользнув по мне восхищенным взглядом.

Тита была полной противоположностью Мины: энергичная, чуждая жалобам и слезам, склонная скорее подчинять, чем подчиняться, чувственная до бешенства. Сравнивая их, я утешался иллюзией, что сохраняю своеобразную верность своей покойной супруге: я не изменял ей, даже мертвой, потому что моя любовница была ее антиподом.

Но Тита была противоположностью и Нуре. Моя любовница атлетического сложения не произносила ни слова; тоненькая дочь Тибора поистине виртуозно улавливала любого в сети своей болтовни, острого ума и беседы. О Нуре я решил больше не вспоминать; для меня она умерла или, по меньшей мере, принадлежала к мертвому миру, в который я не вернусь никогда.

В самом ли деле я забыл Нуру, стараясь заслонить ее образ совсем непохожей на нее женщиной? Зима было суровой и обосновалась надолго. Время от времени холод чуть отступал и звери высовывали мордочки наружу; но неумолимые холодные круговерти снова принимались за старое, устраивали свои безумные пляски, и снег превращался в колкие ледяные иглы.

Одна жестокая нескончаемая буря вынудила нас задержаться у Охотниц; сильный пронизывающий ветер мешал не то что выйти, но даже выглянуть из Пещеры.

Пещера источала похоть. Ее география являла мужские места: скалистые выступы, вертикальные образования пород, жесткие стены – и женские места: расселины, провалы, узкие каверны, влажные впадины. Эротичность пространства подчеркивалась наскальными рисунками бесчисленных вульв и фаллосов, начертанными самими Охотницами; были среди них и большие мастерицы подготовить и ошлифовать стенку, тщательно отделать гравюру, освоить технику эстампа и распределить цвета.

Несмотря на продлившиеся наслаждения, мы были не в восторге от такого вынужденного гощенья: и лошади тревожно ржали, заслышав прерывистое дыхание и страстные вздохи, да и Охотницам претило постоянное присутствие мужчин.

Благодаря тесному соседству я понял, как Малатантра приобрела свои роскошные формы: она питалась почти исключительно костным мозгом, жирным и маслянистым. Для нее Охотницы раскалывали крупные кости животных, бедренные и берцовые, вымачивали их один день и одну ночь в воде, чтобы выпустить кровь, потом опаляли. Малатантра разрешила мне попробовать ее лакомство, и мне показалась пикантной эта полужидкая субстанция с ореховым привкусом. После этого, всякий раз на нее глядя, я наивно представлял себе Малатантру состоящей из этой жирной, лакомой карамелизованной ткани и завидовал дядюшке.

Однажды утром порывы ветра притихли, небо посветлело, снег падал реже. К полудню летали последние хлопья, легкие и верткие, вроде запоздалых танцоров, которым не суждено коснуться земли, а лишь парить в воздухе.

Мы с Бараком вышли в лес.

Все вокруг казалось не столько белым, сколько мертвенным, так сурово земля была исхлестана ледяным дождем. Природа обеднилась: стала бледной, влажной, каменистой.

– Сюда!

Дяде, по счастью, удавалось ориентироваться в этом скупом пространстве. Мой шаг был не так широк, и я все больше отставал от Барака.

– Как ты там, мой мальчик?

– В порядке!

Наши голоса, приглушенные снегом, звучали сиротливо. Мы по привычке держались Озера: этот ориентир оставался одним из самых надежных.

– Что там такое? – взревел вдруг Барак.

Его возглас, повторенный льдами Озера, прокатился по соседним лощинам и замер.

Он указал вдаль, на слегка засыпанную снегом человеческую фигуру у кромки озерного льда:

– Мертвый. Кто-то заблудился.

Он спустился ниже.

– Женщина.

Он наклонился.

– Бедняжка! Видать, околела от холода. Чистое самоубивство выйти в такую пургу!

Я торопился к нему, снег хватал меня за ноги, не раз и не два я проваливался в какие-то ямы. Когда я из последних сил подошел к дяде, он переворачивал замерзшее тело.

– Вот жалость, – вздохнул он. – К тому ж еще и красавица.

Я склонился тоже: меж обледенелых сугробов лежала Нура.

* * *

Когда мой дядя осторожно принес ее в нашу пещеру, я бросился к ней, приложил ухо к ее груди и воскликнул:

– Она жива!

Я услышал, как сердце Нуры бьется – очень часто, слишком часто, – потом, поднеся пальцы к ее ноздрям, убедился, что у нее короткое, затрудненное дыхание, а грудная клетка почти неподвижна. Нура не была мертва – она умирала.

– Наверно, потеряла сознание незадолго до нашего прихода.

– Ноам, а что, если я хорошенько шлепну ее, чтоб привести в чувство?

– Только не это!

Я отверг эту идею инстинктивно, опасаясь грубости моего дядюшки, хоть и не зная, что много веков спустя медицина научно обоснует мое опасение: если при резкой встряске кожа получит внезапный приток тепла, велик риск послать охладившуюся кровь с периферии тела к сердцу, что вызовет его остановку. Моя осторожность предотвратила сердечный приступ.

Но я не мог решиться раздеть Нуру, так я ее боготворил.

– Барак, сними с нее мокрое, иначе ей не согреться. Сейчас я соберу все шкуры, которые у нас найдутся.

Я тем временем вынул тлеющие угли из рога, где всегда их хранил, и разжег огонь во всех очагах нашей пещеры.

– Готово! – воскликнул дядя.

Я резко обернулся. Нура, обескровленная, с посиневшими висками, с закрытыми глазами, с заострившимися чертами лица тонула под грудой покрывал. Барак встал подле нее на колени и, теребя в руках свои амулеты, монотонно бормотал заклинания. Я присоединился к нему, закрыл глаза и до дурноты взывал к Богам и Духам.

Дядя поднялся, согрел в дубовой чаше воды, добавил в нее меду и коснулся Нуриного лба:

– Ну, моя красавица, выпей.

Скорее всего, она нас не слышала. Барак осторожно усадил ее, приоткрыл ее губы и медленно, по капле, влил питье ей в рот.

– Дай-ка сюда свою шапчонку, раз волосы у нее высохли.

Я протянул ему свою заячью шапку, и он надел ее Нуре на голову.

Я неотрывно смотрел на нее: мне казалось, что ее кожа порозовела, ноздри смягчились, дыхание стало глубже, но едва мне удавалось убедить себя в этом, как я начинал сомневаться, не понимая, так ли это в действительности, или мне хочется обольщаться надеждой.

К вечеру Нура открыла глаза.