Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

проявил осознанность и ответственность. Он выказал здравомыслие, сохранив верность долгу и радея о благе деревни и старшего сына. После стольких битв и забот его путь вождя и отца завершен, и пришло время отдохнуть.

Под утро я устыдился своей черно-белой оценки личности отца. Как примитивно! То я восхищаюсь им, то его презираю. Неужели я не в силах судить о нем обоснованно и взвешенно? Принять его сложность? Панноам обладал самыми чудовищными недостатками и самыми высшими достоинствами. Да, его добродетели дополнялись пороками, соразмерными, то есть огромными – но бывают ли совершенства без несовершенств? Безусловно, нужно очень любить власть, чтобы сносить ее бремя… Можно ли посвятить себя благу других вопреки их воле, наперекор их желанию, позабыв о себе? Поддерживая в сельчанах страх, Панноам добивался мира и сплоченности деревни. Когда он изымал свою долю из награбленного Охотниками, он лишь давал им понять, что остается вождем. Бесспорно, он обирал своих подданных, но разве и они не готовы были предать его, едва почуяв слабину? Я это увидел, когда Робюр сыпал угрозами. Им мертвый Панноам милее, чем слабый. Разве не ясно, что он оставлял себе часть добычи, чтобы обзавестись припасами, защитить свою старость, снести удары судьбы? Властвуя, испытываешь беспокойство; забота о безопасности не освобождает от чувства опасности.

Конечно, поведение Панноама прикрывало его же ошибки. Но разве его лицемерие не служило общему благу? Если он вершил лишь видимость правосудия, если он предъявлял лишь подобие честности, то эти иллюзии и были сутью. Несмотря на свою фальшь, он предлагал народу образец для подражания, олицетворял необходимые достоинства. И разве так уж важно, что во тьме ночной он превращался в другого, – ведь никто о том не догадывался! Даже сокрытие своих тайн становилось у него чертой хорошего правителя.

Как мне не хватало гибкости! Вечно я красил его одной краской – либо белой, либо черной; теперь-то я буду его принимать во всем многообразии оттенков.

Направляясь к его дому, я хотел привлечь отца к началу моего правления, посоветоваться насчет кое-каких решений, а заодно и смягчить для него уход от дел.

Когда я вошел, он встретил меня громким смехом:

– А-а, Ноам, мне уже гораздо лучше.

– Вот и хорошо, отец.

Он протянул мне чашу с вином:

– Нура рассказала мне про твой бой с Робюром. Твоя рука не дрогнула. Я горжусь тобой.

– Я должен был это сделать.

– И ты это сделал. Поздравляю.

Панноам ткнул пальцем в ожерелье:

– Можешь вернуть его мне.

Я остолбенел.

Он уверенно шагнул ко мне и, не допуская ни малейшего моего сопротивления, снял с меня ожерелье и повесил себе на грудь.

Увидев мое перекошенное лицо, он криво усмехнулся:

– Что? Ты принял это всерьез?

– Но…

– Ноам! Спасибо, ты великолепно сыграл свою роль. Но теперь я одолел мимолетное недомогание, и все в порядке.

– Ты…

Он оставил игривый тон, замер и резко бросил мне:

– Засорение кишок не лишает меня власти. И не вручает власть тебе. Не смеши меня.

Я напряженно выпрямился:

– Отец, ты снова взялся за старое.

– Вчера я поступил так, как должен был поступить вождь вчера. Сегодня я делаю то, что вождь должен сделать сегодня. Ноам, я не мог драться, но нужно было защитить деревню: отправляя тебя уничтожить мерзавца, я действовал как глава деревни. Сегодня я здоров и возвращаю себе свою власть.

– Ты полагаешь, я не способен быть вождем?

– Для этого я тебя и растил. Но я еще в силах, мой мальчик, а ты подождешь моей смерти.

Он насмехался над моим удивлением и взял отеческий тон; его веселость и мнимая участливость больно меня ранили. Он мягко увещевал:

– Да, Ноам, надо подождать. Ведь я тоже ждал смерти моего отца Каддура.

– С ним было все иначе.

– Это почему же?

– Каддур умер внезапно во цвете лет. Боги и Духи забрали его полным сил. А ты…

– Что я?

– Кишки больше не тревожат тебя, отец. Но сможешь ли ты драться на одной ноге? Разве ты в хорошей форме? Одолеешь ли ты Робюра? И ты подвержен перепадам настроения, которые сказываются на твоих близких. Ты нездоров, отец. И ты почувствуешь себя лучше, когда уйдешь от власти.

Панноам молчал. Он мусолил одни и те же мысли, но никак не находил нужную. Я полагал, что за нехваткой доводов в голове у него прояснится.

Он резко выпрямился и впился в меня взором:

– Никогда!

Он кипятился, его била дрожь. Едва он это понял, его затрясло еще сильнее.

Чтобы положить конец этой унизительной сцене, я шагнул к отцу и занес руку, чтобы сорвать с него ожерелье. Он вцепился в него и злобно прошипел:

– Неужели ты и правда решил, что я отдал тебе власть, несчастный дурень?

Я помолчал и ответил так же враждебно:

– Зря я тебе поверил – мне следовало помнить, что ты постоянно воруешь чужое.

– О чем ты?

– Да это твой конек… У Барака забрал Елену. У меня забрал Нуру. А теперь забрал у меня власть.

При имени Барака мой отец вздрогнул и выпучил глаза. Он не понимал, как я мог об этом узнать. Я воспользовался его растерянностью и нанес решающий удар:

– Не говоря уж о твоих сокровищах… Да, сокровищах! Или трофеях? Я о том, что ты награбил у сельчан руками Охотников. Да не делай удивленное лицо! Эти мешки, которые ты годами прячешь на Медвежьей скале. Интересно, захаживал ли туда хоть один медведь? Ты уже так давно врешь всем и обо всем.

Панноам пошатнулся и ухватился за стену. Он был в смятении и боялся на меня взглянуть.

Он сжал челюсти. Его лицо исказилось яростью. Он рванулся вперед, схватил два меча и один из них протянул мне:

– Давай драться.

– Что?

– Ты хочешь власть? Возьми ее. Давай драться.

Я отшатнулся:

– Никогда.

– Почему?

– Драться с отцом?

– Давай драться!

Он наставил на меня меч. Я не шевельнулся. Он замахнулся, чтобы втянуть меня в драку. Я как будто окаменел. Он в ярости прыгнул вперед и лезвием оцарапал мне плечо.

Свободной рукой я прижал ранку, чтобы остановить кровь.

– Давай драться! – взревел он.

Я смерил его взглядом. Чеканя каждый слог, я произнес:

– Я не стану драться с тобой.

– Почему? Почему? – вопил он, потрясая оружием.

– Потому что я выиграю!

Я бросил меч к его ногам и быстро вышел.

Он кинулся на пол, рыча от гнева: ненависть, досада и отчаяние охватили его.

Я карабкался по косогорам, и меня пьянила свобода. Я не бежал из деревни, а возвращался к