Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт

– Кто такой этот Робюр?

Отец так и вскинулся. Он энергично стукнул себя в грудь, схватил свой меч и предложил пощупать его остро заточенное лезвие.

– Человек, которого я сегодня убью.

Он горделиво заходил по дому, бодро и самоуверенно, будто позабыв о протезе; его шаги и жесты становились все шире. Он петушился. Он объяснил мне – а заодно и прочей публике, – что этот ублюдок сам нарвался и ему уготована участь, постигшая подобных ему недоносков: ему несдобровать. Отец с упоением вспоминал свои былые бесчисленные триумфы, не сомневаясь, что продолжит их череду.

– Всегда победоносен, Ноам, и ни разу не побежден!

Мог ли я намекнуть ему, что в его положении он из узкого круга непобедимых мигом перекочует в стан покойников? Панноам велеречиво и многословно упивался своей легендой, былыми подвигами и грядущими победами; он вдохновенно играл роль героя, бравадой восполняя недостаток физических сил. Все казалось вымученным. Он и сам чувствовал это, но не мог остановиться.

Меня снова охватила жалость; нежность из нее улетучилась, остался только упрек: горько было слышать, как бахвалится старый вождь, прежде сильный и почитаемый.

Я прервал его:

– К чему так горячиться, отец! Не будем волновать нашего победителя, прежде чем он одержит победу. Потом вместе отпразднуем твой успех.

Он растерянно замолк на полуслове и недоверчиво на меня взглянул, заподозрив неладное.

Но проблеск понимания угас, и он, выпятив грудь, заходил по комнате в поисках подходящего оружия.

Мы вышли. Мама, Нура и Тибор обступили меня.

– Ты должен был вызваться переговорить с Робюром!

– Вместо него? – спросил я.

– Да! И дать ему понять, что ты готов с Робюром сразиться!

– Вместо него? Не обольщайтесь, что его легко убедить! Ведь он считает, что он в прекрасной форме. Мы видели, что он скорее сдохнет, чем отступит. Тем более перед нами. Он больше не живет в этом мире – он живет в прошлом, когда молодой и сильный Панноам был непобедим.

Я стиснул руку Тибора:

– Он должен сам объявить, что я заступаю на его место. Только он и никто другой. И ты мне в этом поможешь.

– Я?

– Найдется у тебя ломкая крушина?

Глаза Тибора удивленно заблестели.

– Я считал тебя своим лучшим учеником, но ученик превзошел учителя.

Он рассмеялся, и я вслед за ним.

Мама и Нура не понимали, чему мы радуемся.

– Можно узнать, что происходит? – обиженно спросила Нура, и ноздри ее затрепетали.

Тибор повернулся к ней и в кои-то веки ее отчитал:

– Я тебе не раз показывал этот кустик, дочка. А ты, как обычно, слушала меня вполуха. Его мелкие ягодки, столь любимые косулями, подхлестывают драчливость, а отвар сушеной коры хорош при запорах.

– И что из этого? – взъерепенилась она, не желая уступать.

– Наш друг Ноам хочет выпить со своим отцом.

– Вот именно! – подтвердил я.

– Чашу крепкого ароматного вина – ведь порошок ломкой крушины, который мы в нее подсыплем, пахнет не слишком приятно. А чтобы усилить действие, добавлю и льняного семени.

Я пояснил Маме и Нуре:

– Когда в брюхе у Панноама забурлит, ему придется отступить. И он примет решение.

Мама стремительно обняла меня и шепнула на ухо:

– Лишь бы оно было верным!

Панноам не заподозрил подвоха. Он чокнулся со мной, продолжая бахвалиться. Он заканчивал приготовления к бою, когда я заметил, что его уже донимают спазмы живота, а на впалых щеках проскальзывает болезненная гримаса. Однако его воля пыталась обуздать взбунтовавшиеся кишки, и он захорохорился еще пуще. Вдруг он побледнел и стремительно вышел.

Вернулся он смертельно бледный, но продолжал делать вид, что все в полном порядке, пока новый мощный спазм не обратил его в бегство.

На сей раз вернулся он не скоро. Он был в лихорадочном возбуждении, дрожал и истекал по́том.

– Ноам, я не смогу драться.

– Отложи бой, отец.

Он гневно взглянул на меня:

– Если я попрошу отсрочки, я подтвержу правоту Робюра. Подарю ему победу без борьбы. И он захватит деревню.

Отец отер пот.

– Я знаю, как поступить.

Он снял с шеи внушительное ожерелье из перламутровых ракушек, символ власти, и протянул его мне:

– Я назначаю тебя вождем. Всю свою жизнь я готовил тебя к этому, и твое время пришло. Ты будешь драться с Робюром. И втопчешь его в грязь.

– Отец, даже не знаю…

– Я сказал! А мое время кончилось.

Он положил руку мне на плечо, все еще покачиваясь и другой рукой опираясь о стену.

– Вручаю тебе власть. Я горжусь тобой, сын мой, и я тебя люблю.

* * *

Мама, Нура и Тибор сразу поняли, что случилось, когда я вышел преображенный, с регалиями власти на шее и отцовым оружием в руке. Мама безмолвно, чтобы Панноам не заподозрил о нашем сговоре, обняла меня, Тибор меня поздравил, Нура мне улыбнулась.

Послышался нестройный шум.

Стук, хлопки и голоса нарастали, бежали от дома к дому. Кто-то бил палкой по земле, кто-то бормотал заклинания, женщины улюлюкали, мужчины щелкали языком. В этом гвалте слышались призывы к убийству и жажда крови.

Тибор рванулся к источнику сумятицы:

– Скорей! Робюр уже топчется на месте. Ему не терпится начать драку. Сельчане столпились вокруг негодяя, он призывает их на свою сторону, осыпает бранью Панноама и насмехается над его промедлением.

Я бросился за ним, и мы мигом очутились у Липы справедливости.

Возгласы и грохот смолкли.

По толпе пробежал изумленный ропот. Сельчане не видели меня долгие месяцы, но больше их поразило, что я явился к ним с отцовым мечом и знаменитым ожерельем.

Я встал в стойку напротив Робюра. Было ясно, что это он. Коренастый, поперек себя шире, весь увешанный амулетами, среди которых побрякивало украшение из звериных клыков, а на башке у него красовалась волчья голова – ходячее воплощение воинственности. Даже грязная клочковатая борода и взъерошенные патлы призывали: «Трепещите!»

Он показался мне смехотворным; не скажу, что ему недоставало свидетельств силы, – бычья шея со вздувшимися венами, мускулистые руки, увесистые кулаки и короткие крепкие ноги, залог устойчивости и быстроты, были внушительны, – однако две тяжелые складки на узком лбу, налитые кровью глаза, раздутые ноздри и опасливая повадка говорили о тупости этого животного, о глупом упрямстве того, кто агрессивность мнит отвагой, а притязания – широтой ума.

Пялясь на мое ожерелье и меч, он рявкнул:

– Ты кто?

– Ноам, сын Панноама.

Он буркнул:

– У Панноама нет сыновей.

– Ты плохо осведомлен.

Я призвал в свидетели сельчан:

– Я Ноам, сын Панноама – да или нет?

Они проревели: «Да-а-а», и ответ Робюру не