Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я схватил его широкую крепкую ладонь:
– Зачем ты его спас? Ты не сторож брату твоему[13].
– Ты не прав. Он был мне сторожем, когда я был мал. Я стал его сторожем, когда стал слишком большим.
Я был поражен дядиной преданностью.
– Ты вопреки всему любишь Панноама, Барак?
– Конечно.
– Он этого не заслуживает.
– Это ничего не меняет. В детстве моя любовь была слепа; в зрелости моя любовь прозрела; но она остается любовью.
– Это несправедливо.
– Любовь не имеет ничего общего со справедливостью, Ноам.
* * *
В то утро я проснулся поздно; мне казалось, что я спал без сновидений. Зато меня терзали ночные откровения и ломота во все теле; я был вымотан до предела.
Мой день начинался тоскливо: в отношении отца я окончательно лишился иллюзий.
Двуличие Панноама поражало меня. Как ему удавалось руководить деревней, разрешать споры, олицетворять порядочность и говорить о добродетели, когда сам он вел двойную игру? Если я и замечал его стремление к власти, я считал его умеренным и объяснял чувством ответственности. Но эта извращенность, лицемерие, хищность…
Я был его сыном…
И я восхищался им…
Даже любил его когда-то…
Может, я и теперь все еще люблю его?
Я вспомнил про Тибора, который в поисках меня забрел в такую даль, и захотел с ним повидаться. Как его дела отличались от проделок моего отца! И разве не ради Тибора я затеял это путешествие?
Рядом со мной сочно похрапывал дядюшка, под звериными шкурами и вовсе необъятный. Я успокоился, заметив, что наша ночная вылазка умотала и его. Я наклонился к нему:
– Барак, я вернусь в полдень.
Груда шкур что-то одобрительно пробурчала.
Я надеялся, что Тибор направится туда, где мы расстались и где он пообещал снова встретиться со мной. Мои ожидания оправдались. Я увидел знакомый черный плащ. Стоя на коленях, целитель, орудуя ножичком, исследовал какой-то куст. Я окликнул его. Он обернулся. Лицо его просияло.
Мы бросились друг другу навстречу и радостно обнялись. Я с чувством прижал к себе его худощавое тело.
Он отступил, чтобы разглядеть меня. Мы улыбнулись друг другу. Все те же точеные, чистые черты смуглого лица, хорошо вылепленный тонкий нос, непокорные пряди волос с проседью. Он проговорил своим глуховатым голосом:
– Выглядишь ты хорошо. Я рад.
– А как твои дела, Тибор?
Он помрачнел, глаза погасли.
– Ох, я…
Тибор никогда не рассказывал о себе, о своих чувствах; мы говорили о травах, о деревьях, об анатомии, о микстурах, ядах и целительстве. Хоть мы и беседовали порой дни напролет, о нем самом я не знал ничего. Как я мог лезть ему в душу?
Он хотел уклониться от ответа, и я пытался прочесть ответ по его лицу. Он будто понял мои намерения и застыл, разглядывая меня.
– Я думал, что ты погиб, Ноам. Я как-то нашел в затопленном овраге твою котомку, лук и стрелы. Это меня встревожило. Признаюсь, я тебя искал. Недолго.
– Недолго?
– Долго.
Конечно, ведь Барак заметил его на таком расстоянии от деревни; но я не мог назвать причину своего сомнения, не упомянув о дяде. И я не осмелился спросить, разыскивал ли он меня только по своему желанию, или Нура тоже просила его об этом: мне не хотелось произносить ее имени. Наши внутренние запреты мешали разговору. Тибор утешительно положил мне руку на плечо:
– Есть что-то, чего мы не желаем говорить друг другу, и есть другое, чего мы не желаем друг от друга услышать. Расскажи мне, Ноам, что хочешь и как хочешь.
Я успокоился – ведь мне почти разрешили врать – и рассказал, как ушел из деревни, как живу теперь, поведал о жизни в лесу. И мой рассказ, в котором не было ни синицы, ни Барака, ни моих откровений об отце, ни моих нынешних взглядов на жизнь, – мой рассказ оказался скудным.
Тибор внимательно слушал меня, и я понимал, что за моими словами он улавливает недоговорки. Повисло молчание.
Он нахмурился:
– Я сохранил твои вещи: котомку, лук и стрелы. Они тебе пригодятся?
– Нет, спасибо. Обойдусь без них.
Мы снова замолчали. Наш диалог увяз в недомолвках.
Тибор пристально посмотрел на меня:
– Хочешь узнать деревенские новости?
– Не уверен, – ответил я, замыкаясь еще плотнее.
– Понимаю, – глухо откликнулся он. – Уйти – значит выбрать неведение.
– Ты прав!
Снова молчание. У нас в головах вертелось множество непроизнесенных фраз и незаданных вопросов. Мы всматривались друг в друга, оба жертвы и соучастники того, что нас мучило, и переглядывались с печальным сочувствием, вновь утверждая нашу солидарность.
– Во всяком случае, мне жаль, что ты не стал моим помощником, – вздохнул Тибор. – Ты был очень одаренным учеником, внимательным и восприимчивым к свойствам трав. Мне хотелось передать тебе мое знание, ты смог бы его обогатить и развить. Какая жалость! Мои знания умрут вместе со мной.
– Еще не все потеряно, – возразил я.
– О чем ты?
– Ты передашь их своим внукам.
– Моим внукам?
– Детям Нуры и…
Нет, я не смог продолжить, сказать «детям Нуры и Панноама», – это было выше моих сил.
Тибор задумчиво покачал головой. Я пытался прочесть ответ в выражении его лица, но Тибор позаботился о его непроницаемости. Что дал союз Нуры и Панноама? Может, она уже носила его ребенка? Или еще нет? Эти вопросы роились у меня в голове, но не находили пути наружу.
Наше молчание становилось невыносимым, тем более что нам было о чем друг другу поведать.
– Прощай, Тибор.
Я медленно повернулся и с неохотой пошел прочь; мне было стыдно и горько.
Тибор крикнул:
– Ноам! Ноам!
Он торопливо пробежал разделявшее нас расстояние:
– Ноам, могу я кое о чем тебя попросить?
– Конечно, Тибор. Всегда рад тебе помочь.
Наконец-то удалось произнести искренние слова. Я был счастлив доказать Тибору свою любовь и признательность.
Он нахмурился. Почесал голову и подозрительно огляделся, будто опасаясь вражьих происков.
– Деревне угрожает нешуточная опасность – большего сообщить тебе не могу. Переговорим, если события примут более серьезный оборот?
– Тибор, я ушел из деревни. Она больше не интересует меня.
– Ради твоей матери, отца, Нуры…
– Нет! – рявкнул я.
Не смутившись моей резкостью, Тибор стиснул мне руку:
– Я человек рассудительный, Ноам, ты меня знаешь. И не боязливый. Но сейчас мне страшно. Обещаешь прийти сюда в полнолуние?
Я напрягся и попытался выдернуть руку. С мольбой в глазах он еще сильнее сжал мне запястье:
– Умоляю тебя, Ноам.
Разозленный этой сценой, я, почти не разжимая губ, проговорил:
– Я отвечаю «да», но
