Потерянный рай - Эрик-Эмманюэль Шмитт
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Странно… Молчишь ты нечасто.
– Промолчу ради твоего блага. Вернее, ради заблуждений, с которыми ты еще не расстался.
Несмотря на словоохотливость, дядя хранил свои тайны. Видя мою настойчивость, он пообещал мне поведать об этом позднее.
– Но почему не сейчас? – упрямился я.
– Скажу, когда ты сможешь это услышать.
– Или когда ты сможешь это сказать…
Он замолчал: я попал в точку.
Я очень дорожу памятью о нескольких месяцах, прожитых с Бараком. Он выбрал светлую сторону жизни. Он был меланхоликом, но исповедовал радость, а потому ему была свойственна легкость. То деятельный, то ленивый, он культивировал свою праздность. Этот замечательный попутчик, полный жизненных сил, не был обделен чувством юмора. Когда я подшучивал над его привычками – онанировать, уставившись в озерную даль, с оленьим ревом кидаться поутру в холодную воду, старательно заметать следы, указывающие путь к хижине, – он на меня не дулся и парировал:
– Поуважительней, мой мальчик! Не забывай, что ты имеешь дело с покойником.
Сам приметливый, он хотел быть невидимкой. Даже спустя двадцать пять лет он старательно поддерживал миф о своей гибели.
– Но почему бы тебе не перебраться подальше, Барак? Тебе не пришлось бы скрываться.
Он вздохнул, раздосадованный вопросом, но и с облегчением, что я его задал.
– Я пытался…
Он рассказал о своей попытке. После его ухода в лес прошло два года, и Барак счел, что траур по любви к Елене можно закончить. Он шел несколько месяцев на яркую звезду, далеко за те горизонты, которые нам видны отсюда.
– Я остановился в какой-то деревне. Меня приняли. Как ни странно, отнеслись ко мне неплохо. Моя мощь впечатляла людей. Выставлять напоказ своего великана казалось им разумной защитной мерой. Я ничего там не делал, только разгуливал по деревне. Однажды тамошний вождь объявил, что отдает мне свою дочь. Я отказался.
– Из верности Елене?
Он удивленно посмотрел на меня: об этом он не задумывался. И вернулся к своей излюбленной мысли:
– Я пришел в новое место, но принес с собой свою деревню: новая казалась мне хуже старой. Я пришел и принес с собой свою невесту: новая ей в подметки не годилась. Все казалось хуже. Если я соединюсь с другой женщиной, я буду думать о Елене. Если я буду жить в другой деревне, я буду думать о своей. Слишком много напоминаний. Жизнь с привкусом горечи. И я пришел к выводу, что в жены мне суждена… дикая лесная жизнь.
Он просеивал песок сквозь покореженные пальцы.
– Ноам, если я предложу тебе уйти в другое место, далеко отсюда, ты пойдешь со мной?
– Я… я не знаю.
– Пойдем прямо сейчас! Идешь?
Во мне тотчас возник ответ. Он меня изумил. Он настолько разочаровал меня, что я копнул себя поглубже, чтобы отыскать в себе желание неведомого. Увы, по-прежнему я слышал в ответ упрямое, безоговорочное «нет», и мне пришлось с ним смириться. Дядя поник – впрочем, не слишком удивленный.
– Ты испытываешь потребность остаться при них.
– При ком?
– Мы не покидаем того, от чего бежим. Лишь отходим на какое-то расстояние. Не более того.
Барак брал меня с собой в лес почти ежедневно; мы охотились, собирали грибы и плоды. Ему нравилось все, кроме предусмотрительности.
– Какая глупость – брать с собой еду! Таким манером Панноам сделал сельчан зависимыми. Производить, копить, сохранять, сторожить, распределять и предусматривать – вот путь превращения в рабов. Они думают, что владеют вещами, но это вещи владеют ими. Раньше было не так.
– Раньше?
– Панноам сделал с нами то же, что сделал с баранами, козами, зубрами и собаками, – превратил нас в послушное стадо. Он изобрел не только домашнее животное, но и домашнего человека. Покорность укрепляет позиции. Больше никто не живет свободно. Дитя рождается в путах законов, правил и обязанностей, которым оно должно подчиняться. Где выход, Ноам? Уйти, стереть все, чему он нас учил. Я не люблю предусмотрительность и никогда не полюблю: так велит мне дикая жизнь.
– Но когда мы с тобой встретились, я видел твои силки для зайцев, Барак.
– Расставлять силки – это охота.
– Расставлять силки – это предусмотрительность.
– Буря не позволила мне выйти, и надо было…
– Ты предвидел!
– Поуважительней, мой мальчик! Не забывай, что имеешь дело с покойником.
Барак упрямо противопоставлял прежний деревенский уклад нынешнему. Прежний казался ему естественным, нынешний – противным Природе, ведь люди слишком о себе возомнили. Вместо того чтобы подчиняться физическим ограничениям, весьма легким, они выдумали дополнительные ограничения: общественные, моральные и духовные – множественные и обременительные, замыкающие их в деревне, как в тюрьме[12].
Однажды мы знатно поохотились. Нам повезло, и мы набили дичи больше обычного: четырех крупных серых кабанов, четырех кабанов с клыками, грозно торчавшими из дымчатых рыл, четырех кабанов, которые даже бездыханными, казалось, были готовы атаковать. Барак ликовал:
– Ну и денек, мой мальчик! Чудная погода, славная охота, знатная добыча. Мы заслужили женщину, а?
Эту фразу он отпускал все чаще. Я всякий раз притворялся, что не слышу, и это его очень веселило.
– Мой племянник глохнет, стоит мне произнести слово «женщина». Вот уж странная болезнь… Беда в том, что без женщины ее не вылечишь.
Сегодня он подтрунивал надо мной пуще прежнего:
– О, кажется, твоя глухота уменьшилась.
Я что-то буркнул. Он от души рассмеялся и сказал:
– Я не жду от тебя скорого ответа, Ноам. Просто еще раз задаю вопрос.
Мы прикорнули под деревом, он проснулся и, потянувшись, воскликнул:
– Неподалеку есть речка. Пойду окунусь. А ты?
По мне, куда лучше лежать на мху, наблюдать за бесконечной муравьиной процессией. А он ушел, мурлыча себе под нос.
День был спокойный и пряный. Барак вернулся довольно скоро и сел рядом; он был абсолютно сухим.
– Ноам, меня чуть не засекли.
– Кто?
– Человек, которого я однажды видел около деревни.
– Каков он из себя?
– Человек в плаще, в просторном черном плаще.
– С седыми волосами и изможденным лицом? Прочесывал овраги и пригорки? Ну конечно! Тибор, отец Нуры.
Я не понимал, почему он здесь оказался, но мне стало неспокойно.
Барак кивнул, сплюнул и тревожно спросил:
– И что он здесь шакалит?
– Он собирает лечебные растения.
– Так далеко от деревни?
– Странно, но почему бы и нет?
Я соврал. Обычно Тибор возвращался из своих походов в сумерках, что ограничивало поле его исследований.
