Последний год - Алексей Новиков

«Я его не видел, но его друзья говорят, что он будет очень счастлив, если придется ему на тебя работать. Ты мне отпиши, а я его к тебе пришлю…»

Впрочем, Павел Воинович не торопил с ответом. Сам не знал, когда свидится с Белинским, чтобы лично передать ему приглашение Пушкина…

А Виссарион Григорьевич еще только выехал в это время из бакунинского тверского имения в Москву. Позади оставались бесконечные споры с Михаилом Бакуниным, писание важной философской статьи, чтение ее вслух и новые споры.

Михаил Александрович Бакунин рассматривал философию как средство для увлекательной гимнастики ума. Виссарион Белинский искал в науке руководства для познания законов человеческой жизни и существующих в ней порядков. Порядки, установленные для подавляющего большинства людей, казались ему и безбожными и бесчеловечными… Обозревая мыслью философские системы, смутно верил он, что обретет такую философию, которая может стать надежным средством для врачевания общественных язв. Пока что споры шли, однако, шумно, но беспредметно. Бакунин, путешествуя от Канта к Фихте, чувствовал себя как рыба в воде…

На эти беседы, похожие скорее на сшибки воинствующих умов, приходили сестры Михаила Бакунина. Виссарион Григорьевич никогда раньше не задумывался над вопросом, как выглядят небесные ангелы. Теперь он мог бы не колеблясь ответить, что сам видел ангелоподобных созданий в тверском имении Прямухино.

Путник ехал в Москву, а мысли упорно возвращались в дом Бакуниных.

Когда в осеннее пригожее утро эти ангелоподобные существа выходили к завтраку, солнце, набравшись непонятной силы, бросало на них совсем особенные, ослепительные лучи.

Может быть, сестры Бакунины, одетые по-домашнему, причесанные запросто, говорили, шутили и смеялись, как самые обыкновенные дочери земли. Но почему же тогда над их головами зажигались, как на иконах, золотые нимбы? Кто смел сказать, что это солнце шлет им последние лучи сквозь поредевшую листву? Во всяком случае, даже самый отчаянный скептик не посмел бы лишить божественного нимба Александру Бакунину…

Возок, в котором ехал в Москву Виссарион Белинский, то и дело подскакивал на окованной морозом большой дороге. А сердце путешественника не могло расстаться с Прямухиным.

Когда в комнатах, отведенных в раскидистом, уютном доме молодому поколению, разгорались споры, – а споры всегда начинались там, где сходились Виссарион Белинский с Михаилом Бакуниным, – сестры Бакунины участвовали в схватках. Пожалуй, они и вовсе не были похожи на ангелоподобных созданий, эти умные, начитанные девушки, интересовавшиеся всем, что питает человеческий ум и чувства. Беседы с ними были подобны волшебному пиршеству для молодого человека, никогда раньше не знавшего такого женского общества.

Он, может быть, и вовсе не заметил, как стремительно бежало в Прямухине время. По закрытым наглухо рамам бакунинского дома уже стучали денно-нощно октябрьские дожди. Что из того? По-прежнему хороша была для Виссариона Белинского Александра Бакунина!

Уже прошли первой разведкой ранние заморозки. Виссарион Григорьевич словно совсем забыл о возвращении в Москву. С утра до ночи лились в бакунинском доме жаркие речи. И вдруг из Москвы стали поступать тревожные новости: «Тучи собираются над «Телескопом»… «Телескоп» закрыт навсегда».

Это значило, что Белинский лишается журнала – возможности говорить с читателями и последнего куска хлеба. Наступили мрачные дни. Казалось, что даже в Прямухине меркнет свет. Так бы и могло случиться, если бы не участливые слова Александры Бакуниной, обращенные к молодому сотруднику закрытого журнала. Впрочем, в этих дружеских словах мерещились Виссариону Григорьевичу совсем другие чувства. Да мало ли что пригрезится одинокому человеку, впервые попавшему в общество милых, образованных девушек…

Но в его романтические мечтания опять вмешалась грозная действительность. Друзья из Москвы иносказательно писали:

«Издатель «Телескопа» и цензор поехали в Петербург. Чаадаев, говорят, едет зачем-то в Вологду».

Нетрудно было понять из этих писем, что поездка в дальние края не по своей воле может угрожать и другим сотрудникам «Телескопа».

Потом те же московские друзья стали хлопотать о выезде Белинского с каким-нибудь дворянским семейством за границу в качестве домашнего учителя… Они даже подали об этом просьбу попечителю Московского учебного округа, но попечитель отказал. Друзья Белинского не знали, что о нем уже идет секретное дознание и отдано высочайшее повеление – схватить бумаги!

Однако друзья стали наведываться на московскую квартиру Виссариона и подолгу оставались в его комнатушке. Когда же полиция произвела у Белинского обыск, в Прямухино пошло незагадочное письмо:

«Думаем, что если ты не приедешь скоро сам, то тебе необходимо будет ехать по требованию».

Подпись «друг» свидетельствовала о том, что даже в переписке с Виссарионом друзья начали принимать крайние меры осторожности.

С этим письмом, полным зловещих предостережений, и выехал наконец Белинский в Москву. Все дальше оставалось милое сердцу Прямухино, все ближе была Москва.

Прошло всего два года с тех пор, как в Москве увидела свет его статья «Литературные мечтания». С горячностью защищал автор едва ли не главную свою мысль: «литература непременно должна быть выражением-символом внутренней жизни народа». Во имя этой цели никому не известный до тех пор молодой человек, сам исключенный из университета, яростно обрушился на все ложные и отжившие авторитеты, на всех литературных идолопоклонников. Зато с какой гордостью писал он о пушкинском периоде русской литературы!

Прошло только два года – и вот имя Белинского уже объединяет в ненависти и московских «наблюдателей» и петербургских булгариных всех мастей. Как же ему, Виссариону Белинскому, остаться без журнала?..

На московской заставе у приезжего по обычаю потребовали подорожную. Караульные пошептались, потом старший коротко отрубил:

– Приказано немедленно доставить к господину обер-полицмейстеру…

Так и повезли его по улицам Москвы под караулом, как арестанта, к обер-полицмейстерскому дому. Он долго сидел в какой-то канцелярской комнате, наблюдая жизнь полицейского управления…

Час шел за часом. Мимо подневольного гостя шмыгали чиновники, проходили бравые квартальные. От духоты у Виссариона Григорьевича разболелась голова. Время, казалось, остановилось.

Потом его допросил толстый полицейский чин, все время заглядывавший в бумаги. Должно быть, надеялся, что вычитает в этих бумагах такое, после чего привычно гаркнет: «В арестантскую его!..»

Но вместо этого полицейский с огорчением перечитывал протокол, в котором черным по белому было сказано, что при обыске на квартире Виссариона Белинского в имуществе его ничего «сумнительного» не оказалось. Так и пришлось отпустить из обер-полицмейстерского дома этого подозрительного человека в старой, ветром подбитой шинелишке. Посетитель уходил, а полицейский чин все еще сверлил ему спину глазами: авось, мол, еще встретимся!

Виссарион Григорьевич поехал к себе, сел к столу, огляделся: сразу понял, почему полицейские не нашли у него ничего «сумнительного». Спасибо верным друзьям!

Безвестные молодые люди опередили самого министра народного просвещения Уварова. Не он ли указал графу Бенкендорфу на человека, который один может быть опаснее, чем закрытый «Телескоп» и все вместе взятые русские журналы? Не приказал ли государь схватить бумаги Белинского? Не вина Уварова, если плохо работает ведомство графа Бенкендорфа, если медлительна московская полиция. Так ускользнул от бдительного взора министра народного просвещения весьма подозрительный журналист, удостоившийся публичной похвалы в столь же подозрительном журнале Пушкина. Заговорщиков изобличить не удалось, и Сергию Сергиевичу Уварову оставалось довольствоваться пока теми неприятностями, которые он мог учинить ненавистному поэту.

К министру народного просвещения, как верховному руководителю цензуры, обратился Логгин Иванович Голенищев-Кутузов. Он почтительно представил на рассмотрение министра свою брошюру, которую написал в защиту памяти бессмертного полководца Кутузова от нападений Пушкина. Пушкин в ущерб славному князю Смоленскому, значилось в брошюре, противопоставляет ему Барклая де Толли, в честь которого и написаны Пушкиным превосходные по форме, но сомнительные по содержанию стихи. Как родственник великого победителя Наполеона и как русский человек, он, Голенищев-Кутузов, просит разрешения на выпуск в свет брошюры, которая будет разослана за его собственный счет всем читателям «Северной пчелы».

Министр Уваров выразил полное удовольствие и совершенное одобрение.

Выхода брошюры Голенищева-Кутузова можно было ожидать со дня на день. И надо бы автору «Полководца» принять свои меры, чтобы отразить удар. Пушкин ничего не предпринимал.