Князь Олег - Галина Петреченко

— И он говорит с тобой? — целуя в лоб сына и проверяя, нет ли жара у ребенка, спросила Экийя.

— Да! Он даже помогал мне Крапинку овсом кормить!

Экийя снова заплакала. «Живым был, с сыном никогда на конюшню не ходил, а сейчас… — подумала она и вдруг испугалась: — А ежели он за сыном туда ходит?.. Увести его с собой хочет?.. Не зря же раньше хоронили всю семью князя! Негоже ему там одному-то!.. Тяжко, наверное…»

— Сынок, а как вы с ним прощаетесь? — все еще недоверчивым тоном спросила Экийя.

— Как всегда: он поцелует меня, только почему-то холодными губами, и уходит к пруду, что за конным двором, а там — пропадает, — доверчиво ответил Аскольдович и наивно спросил — А разве к тебе он не приходит, мамочка?

— Нет, сынок, — вздохнула Экийя и горько подумала: «Значит, Аскольд знает, что Айлан теперь мой муж. И не грозит расправой, ведает, что я сыну еще нужна…»

— Сынок, а отец не хочет, чтоб я отомстила за его смерть? — быстро, лихорадочно поправляя на сыне сустугу, шепотом спросила Экийя и незаметно оглянулась.

— Н-нет, — протянул сын и в упор спросил: — Надо убить Новгородца-русича?

— Тихо, сынок! Об этом не говори ни с кем, не то наши охранники донесут все Новгородцу…

— Я посоветуюсь с отцом, мама, — спокойно, как взрослый, проговорил Аскольдович, и Экийя, обняв сына, горько разрыдалась.

А дорогою ниже, на небольшой поляне возле пожелтевшей вишни, сидели трое охранников-варязей, что были приставлены Олафом к бывшей киевской княгине для дозора за ней, и ждали, когда Экийя с сыном возложат венок из осенних цветов к подножию могильного кургана бывшего киевского князя. Олаф строго наказал следить за каждым ее шагом и никого, кроме монаха Айлана, объявленного ее мужем, к ней не допускать во избежание смуты, «якую породила Радомировна из-за Вадима во Новгороде». Князь теперь богат опытом, осторожен и многое блюдет тщательно: в матери городов русьских — во Киеве — жизнь должна быть спокойной и созидательной!

Глава 2. Тень Аскольда

Олаф слушал донесение Стемира.

— Охранники говорят, что сын Аскольда якобы видит его. В городе бают, что Аскольдович предвидел убийство отца…

— Где?! Где он видел, как убивали его отца?! Во сне? — раздраженно воскликнул Олаф, обеспокоенный речью Стемира.

— Говорят, средь бела дня ему было видение, и не однажды… — тихо объяснил Стемир.

— А Экийя? — спросил Олаф.

— Она по-прежнему, кроме своего монаха, никого не… хочет видеть… — чужим голосом вдруг проговорил Стемир.

— Не по нутру ей это! Чую, что думает она, как вернуть себе былое! — горячо возразил Олаф и, подозрительно посмотрев на друга, быстро спросил: — Ты не замечал особого блеска мести в ее очах?

— Она старается на нас не смотреть… Ведь мы для нее охрана, и все! — грустно ответил Стемир.

— Если она тебе по душе, Стемир, то скажи только слово… — вдруг догадался Олаф, настороженно поглядывая на друга.

Стемир выдержал острый взгляд Олафа.

Олаф вздрогнул: Стемир все еще меряет женщин по его сестре, по покойной жене Рюрика! Боги! Да избавьте его от этого мучения!

— Ну, нельзя же всю жизнь жить святой памятью о моей сестре! Экийя — красивая женщина, она вся — огненная плоть, до нее, наверное, дотронься — и обожжешься!

— Попробуй обожгись! Рюриковна, я думаю, не будет возражать против твоей второй жены! Вдруг Экийя тоже подарит тебе дочь? — голос Стемира звенел обидой.

— Прости, друг! — спохватился Олаф. — Иногда мне жаль ее, она ведь потеряла почти все.

— Ты сохранил ей дом и безопасную жизнь! Чего еще можно требовать в ее положении? Пусть спит спокойно в объятиях того, с кем изменяла мужу! Она лишь перенесла свою подушку из одной одрины в другую!

— Ладно, оставим ее в покое. Что же касается моей отцовской доли, то я очень люблю свою маленькую дочь, но боюсь ее даже на руки взять. Вот уж когда подрастет… — Олаф голосом и рукой, скользнувшей к сердцу, стремился показать другу, как он расстроен их размолвкой и просит Стемира не обижаться на него.

Стемир не держал зла в душе:

— Выслушай лазутчиков, которые побывали у древлян, днепровских северян и радимичей, и помоги им, яко и подобает кудеснику Новгородцу-русичу!

Олаф тепло обнял друга, а затем выполнил его совет.

Донесение разведчиков о бойких древлянах, засевших в непроходимых лесах верховьев Днепра и Припяти и не желающих ничего слышать о варягах, Олаф выслушал даже с радостью.

— Это надо крепко запомнить! Это мне по душе! Жил бы я в глухом лесу, я бы тоже никому не «подчиняхости»! Но древлян я покорю! А северяне и радимичи? Эти дань платят хазарам, хоть и малую! Стало быть, надо заставить их эту дань грузить во другие ладьи! Их деньги мне нужнее, чем хазарскому хану, который слишком далеко от них. Сначала надо возвести земляное укрепление вокруг Киева. И закончить его надо до морозов, пока осень ласковая стоит на дворе! Ну, а по зиме мы по походам не бегаем! Так, друже? — весело спросил Олаф Стемира и, отпустив лазутчиков, вдруг грустно заметил: — Не дает мне покоя эта весть об Аскольдовиче… Я сам погляжу за дитем волоха…

Муравей полз торопливо, суетливо забегая то вправо, то влево, ища своих собратьев и не обращая внимания на огромную тень, двигающуюся за ним. Вот Аскольдович положил перед муравьем камень и задумался, преодолеет ли его лесной трудяга или просто свернет с пути. Муравей покрутил юркой головкой вправо, влево и пополз в противоположную от камня сторону. Аскольдович взял второй камень и снова положил его перед муравьем, и тот заметался в поисках свободной тропы. Но так как больше пути для муравья не было, то пленник Аскольдовича вынужден был преодолевать на своем пути к муравейнику новые препятствия. Когда муравей выполз из кучи смятой травы, Аскольдович снова положил на его пути камень, й муравей нырнул под него настолько, насколько позволяли ему это сделать покатистые стороны оселка. Аскольдович стал выжидать. Муравей снова выполз из-под камня.

— Ты почему не смотришь на меня? — закричал на него Аскольдович. — Ведь я твой мучитель и злодей! Обрати свой взор на меня!

Но муравей отчаянно и упорно продолжал искать тропинку к своему дому.

Аскольдовичу наскучило бесплодное занятие, и он, бросив камнем в муравья, поплелся к конюшне, где конюший Маджар, давно поджидая княжича, приготовил его Крапинке любимый корм. Заметив, что княжич убил маленькое божие творение, конюший ахнул: «Як можа тако постулата! Ведь ноне девятый день Луны! Второй день седмицы! Нынче нельзя трогать даже паутину!.. Як же спасти тебя, дитя, от карающей руки Тьмы?..»

По обеим сторонам дорожки рос шиповник, усыпанный созревшими ягодами, которые почему-то никто не торопился срывать. Шиповник был высоким, густым и колючим. Потому дорогой к конюшне надо не баловаться, а стараться идти так, как велят няньки и старый Маджар, которого, как говорит мать, отец выходил сам, а почему и кем был тяжело ранен этот угр, маленькому Аскольдовичу неведомо, но старик любит лошадей и умеет выхаживать жеребят, а за Крапинкой княжича глядит особо.

Аскольдович шел быстрыми, резвыми шажками, радуясь предстоящей встрече с любимцем, не замечая выставленной Новгородцем стражи, шагавшей по короткой дорожке, ведущей к конюшне.

Потом он нырнул в открытые ворота конюшни и, взобравшись на сено, несколько раз перекувыркнулся и звонко расхохотался. Замечательно пахнет сено, отборное просо и ячмень! А холеные, резвые лошади — бери любую и езжай на ней по кругу! И все готовы услужить тебе!

— Я же говорил тебе, сынок, что опасно всякий раз бросаться в открытые ворота. Однажды здесь может не оказаться сена, и ты свернешь себе шею.

— Но это невозможно, отец! Маджар за это поплатится.

Аскольдович скатился со стога сена и протянул руки к отцу.

— Почему ты приходишь только сюда, отец? — взволнованно спросил он и зорко посмотрел отцу в глаза.

— Меня отпускают ненадолго, — хриплым, усталым голосом проговорил Аскольд.

— А почему у тебя всегда холодные руки, отец? Где ты сейчас живешь?.. — бесстрашно глядя в мерцающие глаза Аскольда, пытливо спросил княжич.

— Не бойся! Ты только не бойся меня, сынок, хорошо? — слабым голосом попросил Аскольд и заверил: — Да-да, я жив! Я живу там, где мне указали боги, сынок!

— И ты будешь часто приходить ко мне? — тревожно спросил Аскольдович, ощупывая отца.

— Пока не привыкну к новой жизни, сынок, — волнуясь, объяснил Аскольд, с жалостью и любовью глядя на сына.

— А почему ты не ходишь к маме? — снова спросил княжич.

Аскольд не ответил.

— А Новгородец-русич позволил курган насыпать на твоей… — сначала бойко, а затем, одумавшись, робко залепетал Аскольдович.

— Я знаю, сынок. Я все знаю, — грустно заметил Аскольд.