Князь Олег - Галина Петреченко

Стемир ввел Бастарна с тем почтением, какого трудно было ожидать от прыткого весельчака, коим знал Бэрин сподвижника Олафа, и верховный жрец Новгорода изумленно проследил, как гордый секироносец усадил надменного, сухопарого верховного жреца Киева на одно из самых лучших мест в гридне Аскольда.

Олаф встал. Подошел к Бастарну и, приложив правую руку к сердцу, низко поклонился главному жрецу Прикарпатья и Киева.

— Не гневись на меня за убийство Аскольда и Дира, благородный верховный жрец, — тихо попросил Олаф Бастарна, и взгляды их встретились.

Бастарну понравились открытость и прямота взора Новгородца, а в голосе он почувствовал силу духа нового хозяина Киева. «Да, этот будет надежнее и крепче Аскольда, и не зря Киев принял его без ропота», — подумал Бастарн и еще раз окинул зорким оком богатырскую фигуру Олафа и его снаряжение: Олаф по-прежнему носил кольчугу, а щит, шелом и меч всегда находились под рукой.

Бэрин с достоинством поклонился Бастарну и настороженно ожидал его ответа.

— Я не испытываю гнева к тебе, Олаф, сын вождя Верцина! Я знаю: ты не мог поступить иначе, ибо так распорядились боги, — сказал наконец Бастарн, повернувшись к Олафу.

— Благодарю тебя за справедливый суд, Бастарн, — так же тихо проговорил Олаф и еще раз посмотрел ему прямо в лицо.

— Довольно пустословия, Олаф! Изъяви свою волю по отношению ко мне, если ты считаешь и меня своим пленником, — проговорил Бастарн, хотя весь его вид говорил: «Разве можно обращаться со жрецом, как с обычным пленником?»

— Нет, Бастарн, ты — не пленник! Ты — духовный учитель, и если ты пожелаешь остаться в Киеве, то будешь здесь тем, кем был и при Аскольде! — горячо проговорил Олаф.

— Если сын вождя рарогов сказал слово правды, то он не осмелится сказать жрецу ни одного слова лжи, — внушительно промолвил Бастарн и поглядел на Бэрина выжидающим взглядом.

— Бастарн! — с горечью воскликнул Олаф. — Я хотел бы, чтоб вы с Бэрином правильно меня поняли и миром договорились. Если бы не поход киевских князей на греков, я бы не покарал тех, кто жадностью и корыстью уничтожает то дело, ради которого пришел к словенам Рюрик вместе со всем племенем русичей, — чеканя каждое слово, твердо заявил Олаф, но, увидев, как по аскетичному лицу Бастарна скользнула ироничная улыбка, удивленно спросил: —Ты не веришь, что словене сами могут управлять собою?!

— А разве ты в это веришь? — горько спросил Бастарн и увидел, как болезненно сжалось лицо Олафа от мгновенно поразившей его догадки.

— Ты хочешь сказать, что кровная месть, которая бушевала в словенских племенах до прихода Рюрика, вновь захлестнет нас?! — Олаф вытер пот со лба. «Боги, как же мне быть теперь?! Теперь каждый, у кого есть в голове хоть капля разума, будет гнать нас из своей земли!»

Олаф, не замечая, как пот стекает по его лицу, вновь и вновь возвращался к этой мысли.

— Оставь опасные думы свои, — проговорил наконец Бастарн, видя мучения Олафа. — Теперь твое время, и ты должен доказать всем, что боги не зря привели вас сюда. Другого не дано.

Спокойный голос Бастарна вернул уверенность Олафу, и он благодарно поклонился верховному жрецу Киева.

— Я бы хотел, чтобы ты остался в Киеве, Бастарн. Мне нужен человек, хорошо знающий Аскольдову дружину и жителей Киева. Ты согласен?

— Хорошо, я поддержу тебя. Это удержит в Киеве покой сейчас, когда киевляне насыпают курганы над могилами своих бывших правителей. Что еще беспокоит тебя?

Олаф посмотрел на Стемира, затем на Бастарна и нерешительно спросил:

— Давно ты ведаешь Экийю?

— С тех пор, как Аскольд привез меня в Киев, не более трех лет, — подумав, ответил Бастарн. — Аскольд взял ее в жены благодаря победе над ее отцом, вождем мадьярского племени. Арпад, ее отец, говорят, был очень жесток. Аскольд полюбил ее сразу и очень редко пользовался услугами наложниц, разве что когда гостей бывало много, и за пирами, за весельем тут уж было не до разбору. И Экийя была ему верна. Но с появлением монахов Экийя изменилась…

— Как же она сблизилась с монахом Айланом? — вклинился в разговор со своим вопросом Стемир.

— Он не просто монах, он еще и рыцарь! А это очень редкое явление среди простых монахов. Похоже, что он обучался в одном из тайных монастырей Византии и благодаря знанию особой системы защиты до сих пор продержался в Киеве. Будь осторожен с ним, Новгородец!

— Он — лазутчик царя или патриарха? — размышлял вслух Олаф, глядя на жрецов и Стемира. — Что грекам нужно здесь, когда арабы там, у них под носом, отбирают их владения?

— Сюда, кроме монахов и купцов, пока никто не жаловал. Да и не то время для греков. После арабского засилья им долго еще не встать на ноги. А обещая Аскольду дань, греки только и мечтают о мирной передышке. Другое дело, что думают византийские владыки: коль не удалось взять Аскольда силой, то, может, верой в Христа удастся приблизить к себе словенские народы! — поведал Бастарн. — А скажи, князь, как именовать тебя? Ведь ты теперь не просто младший сын вождя Верцина, о чем гласит твое имя! Ты теперь — завоеватель Киева, столицы южных словен!

Олаф задумался.

— Я привык к своему имени, — грустно заметил он, — но если хочешь называть меня Новгородцем, то зови, но свое племя я не хочу забывать.

— Хорошо, Новгородец-русич, — согласился Бастарн. — Теперь весь Киев должен звать тебя только так!

— Давай завершим наш разговор, верховный жрец Киева. Чую, тебя волнует, не захочу ли я слушать проповеди Айлана?

— Да! — горячо отозвался Бастарн.

— Я говорил Айлану и тебе скажу тоже: Святовита на Христа не променяю. Рюрик не стал сильнее духом оттого, что хотел принять Христа. Постоянство веры в своих богов утраивает силу духа, — твердо проговорил Олаф, и Бастарн восторжествовал.

— Наконец-то я слышу речи истинного государева мужа! — воскликнул он.

— Но… — Олаф поднял руку: — Теперь моя дружина объединена с дружиной Аскольда. Почти никто не ушел от моих воевод, и это пока радует меня. Но я знаю, что некоторые ратники Аскольда приняли крещение от Игнатия в Константинополе во время второго похода… Что ты скажешь на это, Бастарн?

Бастарн слушал Олафа с осознанием правоты Новгородца-русича, но со страхом для себя.

— Ты прав, ломать веру людей — это преступление против их силы духа, но!..

— У меня пока другие заботы, Бастарн. Я должен заняться сооружением дополнительных укреплений вокруг Киева, ибо знаю, что мадьяры и хазары с беспокойством восприняли весть о моем приходе в Киев.

Не все словенские города будут едины в деле моем, хотя и посадил я везде своих мужей. Чего стоят в деле согласия Новгород, Плесков да Любеч — сам знаешь, наверное! Так что мне пока не до бесед о разных верах! Мое дело — укрепить то, что добыто таким трудом! Иначе опять земля запылает под ногами! Я только что пустил гонцов во все мои города с вестью, что Киев я делаю матерью городов русьских! — торжественно объявил Олаф и встал.

Бастарн пытливо посмотрел на Новгородца-русича и переспросил:

— Киев делаешь стольным городом не словенских городов, а русьских?

— Да! — изъявил свою волю Олаф.

Экийя стояла у подножия кургана, насыпанного поверх могилы Аскольда, и, вдыхая запах сырой земли, смешанный с осенним ароматом травы, исходящим от дернового покрова кургана, одной рукой утирала слезы, а другой крепко держала сына за руку.

Как круто изменилась ее жизнь, думала она и глотала соленые слезы. Всего два месяца назад, вот здесь, где теперь могила Аскольда, она шла с другими семьяницами на пристань встречать мужа из длительного похода. На ней был… да, мадьярский наряд с его охранными знаками, а Аскольд… Аскольд гордился тогда новым охранным знаком Христа, спрятав астрагал бобра… Экийя нервно провела рукой по шее: мадьярские монисты по-прежнему обрамляли ее лоб и позвякивали при любом повороте головы, а мадьярские вышивки и плетеные грибатки на рукавах платья отгоняли злых духов. Лицо Экийи стало суровым. Неужели ей с сыном ничего хорошего не предстоит пережить в будущем? Неужели к ней не вернется ее гордая поступь и веселый звонкий смех?

— Почему ты все плачешь, мама? Ведь Новгородец-русич уже оставил наш дом! Как быстро его ратники поставили ему терем! — хмуря красивое детское личико, спросил Аскольдович и грустно добавил: — Не плачь, мама! Ведь отец жив, и я его часто вижу возле нашего конного двора!

Экийя вздрогнула, внимательно посмотрела на сына и побледневшими губами прошептала:

— Где, где ты его видишь?

— Возле конного двора? где стоит мой любимец жеребенок Крапинка, — широко раскрыв отцовские карие глаза, проговорил Аскольдович.

— И он говорит с тобой? — целуя в лоб сына и проверяя, нет ли жара у ребенка, спросила Экийя.

— Да! Он даже помогал мне Крапинку овсом кормить!