Князь Олег - Галина Петреченко

— Я знаю, сынок. Я все знаю, — грустно заметил Аскольд.

— Ты не хочешь, чтобы мама отомстила Новгородцу-русичу за тебя? — спросил Аскольдович и снова ощупал руки отца под сустугой.

— Нет! Так и ответь матери, — слабым голосом проговорил Аскольд и хмуро добавил: — Мне пора! Иди к Крапинке, покорми его.

— А ты?! — не понял Аскольдович.

— Я должен идти, — горько объяснил Аскольд.

— Куда же ты, отец? — закричал, заплакав, Аскольдович. — Там же глухая стена! Ворота-то открыты!..

В это время из закутка, где находился Крапинка, вышел Маджар и, хромая, направился к княжичу.

— Будет, княжич, слезы лить! Пошли Крапинку кормить, а то он из моих рук не ест, — сказал как ни в чем не бывало конюший и, взяв Аскольдовича за руку, ахнул: — Чтой-то ты какой холодный?

— Я только что здесь с отцом говорил. Ты разве не слышал? — хмуро спросил Аскольдович, пытливо заглядывая в глаза конюшему.

— Нет, княжич, не слыхивал, — громко ответил конюший, пряча глаза от княжича и насильно уводя его к жеребцу. — Я стойла чистил, рядом лошади фыркали, ржали, разве в таком гаме что-нибудь услышишь?

Он о чем-то еще говорил с княжичем, но звук их голосов постепенно удалялся от Олафа, который стоял в конюшне, в противоположном углу, и не мог сразу выйти из своего укрытия. Он верил и не верил своим глазам! Ведь Аскольд и Дир, обезглавленные его секироносцами, были сначала сожжены, а потом погребены в разных концах Ольминова двора! Олаф ощупал руки, ноги, поднес к глазам пригоршню сена, вдохнул его целебный аромат и в отчаянии покачал головой. Да, он видел то, что видел!

Аскольд и Дир продолжают жить!.. Надо поведать обо всем Бастарну… А… если убить княжича?.. И Экийю?.. Он перестанет ходить?.. Или… Будет ходить ко мне и требовать, чтобы я… ушел из Киева?.. Олаф похолодел. В душе поднялась новая волна страха. Почему на Аскольде была другая рубаха?.. Да, Олаф точно помнит, что в тот день на нем была белая рубаха, под ней на груди красовался тяжелый серебряный крест… А теперь на нем красная рубаха княжеского покроя. И сын не боится покойного отца!.. Боги! Что за испытание вы приготовили мне? О чем вы хотите предупредить меня, показывая мне живым Аскольда? Неужели я не имел права лишать его жизни?! Неужели он еще нужен здесь? Но кому? Жена — изменница, сын — несмышленыш, дружина — переметчица, город не ропщет, видя мою силу и рать. Боги! Кому нужен здесь Аскольд?

— Заберите его себе и не мучайте меня видениями! Я понял вашу мудрость! Без вашего соизволения ни на кого впредь не подниму руку, — Олаф не заметил, что говорит вслух. Смахнув с плеч сухую траву, он вышел из укрытия и неровным шагом зашагал к воротам конюшни.

Возле ворот, у дороги, прохаживался дозорный и, завидев князя, поспешил ему навстречу.

— Вывести коня, князь? — услужливо спросил он.

— Нет, — твердо ответил Олаф. — Я иду к Восточным вратам города проверить подводы от полян.

— А заодно и поглядеть, как растет земляной вал за городом? — напомнил дозорный и, внимательно посмотрев на князя, вдруг спросил: — На тебя, князь, не хворь ли напала? Что это ты серый какой… Тогда лучше отдохнул бы, чем о делах-то беспокоиться…

— Мне виднее, что делать, — оборвал Олаф говорливого дозорного и решительно устремился вперед.

Нет, не к Бастарну пошел Олаф. Он повернул к земляному валу, где работали ратники обеих дружин и надстраивали «Аскольдовы горбы». Так презрительно назвал Олаф те сооружения, которые возвел Аскольд со своей дружиной вокруг Киева, а кое-где оставил проходы на случай прорыва или отступления. Олаф, когда делал обход города, убедил дружинников немедленно заняться переустройством деревянно-земляного вала, но услышал среди своих воев ропот о необходимости строительства и жилья для дружинников. Потому, не долго думая, он перемешал дружины — свою и Аскольдову — и одну треть из них направил на строительство жилья для возведения дворища русичей-новгородцев, другую треть — на строительство вала, а третью — обратил в дозор. Таким образом, Киев превратился в мощный оборонительно-строительный лагерь, в котором кто лес рубил, а кто возил его в город: половину на возведение и укрепление вала, а другую — на строительство жилья, ибо там ратнички Новгородца-русича проявляли особую прыть и торопились до зимы обзавестись кровом.

Олаф любовался тем, как споро идет работа у дружинников, и сам загорался желанием сделать что-нибудь добротное, надежное и нужное. Потому и не гнушался он никакой работы, а с удовольствием разминал тело, подсобляя то перетащить тяжелые бревна, то перевернуть подводу с землей, ибо на валу вперемешку ссыпали землю и бревна, отдавая предпочтение дубам, осине и соснам. Землю же брали глинистую, обильно поливали ее водой, утрамбовывали ее бревнами и перекладывали слоями: слой земли — слой бревен, и так до тех пор, пока князь не садился на коня, не брал в руки длинный шест и не пытался дотянуться им до самого верха. Вот ежели князь не доставал до верха вала и шест выпадал из его рук от напряжения, значит, вал достаточно высок и враг не преодолеет его. Но чтобы построить такой вал, нужны были смекалистые, трудолюбивые люди, и князь не жалел гривен, поддерживая удачную выдумку всякого. Именно поэтому дружинники Аскольда, почуяв доброту Новгородца-русича, не торопились покидать насиженные места, а заразились трудовой деятельностью нового киевского князя и подсобляли ему, проявляя сноровку и смекалку везде, где это требовалось.

Да, Олаф был уверен, что там, на валу, он забудет об Аскольде, ибо тяжелый труд тем и хорош, что отбивает охоту у всех темных сил состязаться с тобою. А что темные силы начали присматриваться к Олафу, он это понял. Понял, когда медленно шел к Восточным воротам и рассуждал сам с собой о необыкновенном явлении, свидетелем которого только что был в конюшне. Понял, когда услышал тонкий звук, напоминающий писк комара и звеневший в ушах так долго, как не мог пищать ни один комар. Понял, когда, пройдя сквозь ворота и оставшись один, он прислонился разгоряченной головой к каштану и, обняв его за ствол, прошептал с тоской: «Помоги, Святовит, одолеть эту темную силу!»

Здесь, на валу, люди, оголенные по пояс и босые, работали дружно и весело. Как известно, среди ратников ленивые не уживаются, ибо ратник — это прежде всего труженик; ну а коль человек рад труду, то и от веселья он никогда не откажется. Так, где словом, где делом, но слаженный труд виделся везде, где Олаф останавливался хоть на минуту.

«Вот сюда Аскольд не заглянет. Горбы поналяпал и к грекам грабить побежал! Нет бы дело научился делать!» — досадливо подумал Олаф и, сняв сустугу, остался в одной рубахе. Затем он распахнул ворот рубахи и, одним махом сняв ее с себя, широким жестом бросил на траву. И в тот момент, когда он хотел крикнуть своим ратникам, что идет к ним на подмогу, он увидел вдруг прямо перед собой лицо Аскольда и его хмурый, острый взгляд. Тот самый взгляд, которым просверлил Аскольд Олафа на пристани, перед тем как Олаф дал роковую команду своим секироносцам. «Что ты хочешь сказать мне, волох?»

Казалось, все вокруг замерло.

«Преследуй меня сколько угодно, но я не изменю своих намерений! Прочь с моей дороги!» — гневно потребовал Олаф.

Видение исчезло. Олафу стало не по себе. Глянув наверх, он увидел, что ратники разинув рот наблюдают за ним.

Князь подошел к обтесанному бревну, спокойно обхватил его крепкими руками и осторожно потащил к месту втачки на валу. Работа продолжалась…

Экийя уложила сына, выслушав его сказ об еще одном явлении Аскольда в конюшне и отказе от мести за его погибшую душу, и не знала, верить всему этому или нет…

Растревоженная, вошла она в свою маленькую, терпко пахнущую травами одрину и удивилась, обнаружив ее пустой. Айлан все еще молится?.. Она поправила меха на постели, растерла травами тело, вдохнула их аромат и прилегла на постель. То ли ей показалось, то ли действительно кто-то вздохнул в углу, но Экийя вскочила и поторопилась зажечь от горевшей лучины еще и свечи. Одрина наполнилась светом, и это немного успокоило ее. Что в таких случаях делают жрецы? Заговаривают душу покойного? Но какими словами? Она начала бормотать добрые и ласковые слова, вспомнила Аскольда бравым князем и вольнолюбивым владыкой Киева и попыталась этот буйный, неугомонный образ своего мужа успокоить лепетом миротворящих слов. Она шептала долго, терпеливо объясняя Аскольду его ошибки, и мало-помалу образ удалого владыки Киева погас в ее воображении, и она заснула.

Айлан вошел осторожно, будто знал, что она притомилась ждать его, и попытался тихонько перенести любимую со скамьи на постель. Экийя проснулась, томно потянулась и, прижавшись к Айлану, нежно поцеловала его. Айлан ответил таким же поцелуем, а затем легонько отстранился от Экийи.

— Нынче какой-то особенный день? — улыбнулась она.