Путешествие вокруг дикой груши - Петер Надаш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Писательский дебют Надаша, короткая повесть из детства, в которой все врут, отчасти автобиографична: родители писателя, коммунисты-подпольщики, чудом спасшиеся в 1944 году от депортации в лагерь смерти, после войны становятся функционерами нового режима. Отец получает под свое начало отдел в министерстве, а вместе с этой позицией и оставленную бежавшими хозяевами-буржуями виллу в Буде: «…очутившись как-то на чердаке, я открыл там неслыханные сокровища: целые залежи старых писем, газет, фотографий, оставшихся в виде единственного наследства от прежнего хозяина-землевладельца. <…> Часами просиживал я на пыльной балке, погруженный в мир, где были званые вечера и амурные приключения, моды и горничные, рыцари и морские прогулки. Разглядывал фотографии, на которых изящные, стройные господа и дамы красовались то на палубе белоснежного лайнера, то верхом на верблюдах на фоне египетских пирамид, то под аркадами римских палаццо, то в гондолах в Венеции».
Можно предположить, что именно на этой вилле двенадцатилетнему Надашу попадается на глаза изображение двуликого Януса, какое он раньше никогда не видел: между двух лиц, глядящих в разные стороны, втиснуто еще одно лицо — с безумным взглядом. «Картинка погнала меня в сад. Три лика одного человека, три вида одного лица — с этим, погруженный в себя, я долго бродил по саду. <…> Я обязательно опишу всё-всё, что люди утаивают друг от друга. Именно таково было мое решение, принятое в тот момент»[13].
Первая попытка это сделать — Надаш предпринял ее в 1962 году, когда ему было двадцать, — может, и выглядит наивной, но удивляет структурным совершенством, уже предвосхищающим грандиозные конструкции его больших романов. Главный герой «Библии», юный обитатель роскошной виллы, каким-то шестым чувством улавливает, что всё в этом мире и на этой вилле — не то, за что себя выдает. Он — то ли по велению какого-то нравственного голоса, то ли по зову чувственности (здесь зримо представлена связь между эпохой и личностью, о которой говорит в интервью Надаш) — старается все это «не то» сделать явным, и эта его деятельность приводит сначала к жестокому умерщвлению собственной собаки, а потом и к уничижению всех остальных: от родителей, силящихся, но неспособных обеспечить сыну «нормальное детство», до прислуги, которую служба в этом доме подводит под монастырь. Его орудием становится старая потрепанная Библия. Он предъявляет книгу верующей служанке, поймав ее на мелком вранье из человеколюбия: раз человек верующий врет, значит, и святая книга, основа вероучения, ничего не стоит. Мальчишка начинает рвать Библию, испуганная прислуга выхватывает у него книгу и прячет у себя в комнате. Когда девушка не вернется на службу после выходных и домашние обвинят ее в воровстве какого-то белья (мнимом), как раз Библия и станет доказательством, что кое-что она с собой все же унесла, а именно правду. Мать и сын едут в деревню, где живет девушка, обнаруживая по дороге всю ложь пропаганды: страна, которую коммунисты уверенной рукой ведут к счастью и процветанию, пребывает на самом деле в чудовищной нищете, она смертельно больна и лишена самого необходимого. Оказавшись в доме у своей бывшей служанки, мать понимает, что та ничего не украла: в этом доме вообще ничего нет. Кроме Библии — святой книги, которую прислуга спасла от глумления со стороны коммунистов-атеистов. Выясняется, впрочем, что и для матери эта книга тоже святыня: во время нацистской оккупации она прикрывала ею коммунистические листовки в корзинке. Но святыня святыне рознь: навсегда попрощавшись с прислугой, мать забывает Библию у нее на столе.
Простая, совершенно реалистичная история (написать для печати какую-то иную в 1962 году вряд ли было возможно) ясно показывает предмет литературного интереса Надаша: он ищет истину, которая всегда искажена эпохой и человеком, которая едва проглядывает между двух смотрящих в разные стороны лиц двуликого Януса. В данном случае истиной оказывается Слово Божие, но не в божественном своем содержании, а как вполне материальный объект. Впоследствии Надаш покажет, что умеет работать со словом и как демиург, то есть утверждая истину самим своим рассказом.
Это происходит в сказках об огне и знании и про двух царевичей. Читатель моментально понимает, что первая писалась до перестройки, но с предчувствием ее, в 1986 году, а вторая уже в свете зажженных перестройкой костров национализма, в 1994-м. Здесь автор в буквальном смысле творит истинную реальность, утверждает истину, рассказывая небылицу. Внутри этой небылицы, в первом случае, народно-демократическая ложь гибнет, и все герои обретают — чудесным образом — вполне реальную историческую свободу, а во втором случае служащий основанием войны национальный миф волшебным образом развенчивается простой бабкой-повитухой, которая таким образом ставит под сомнение осмысленность каких бы то ни было военных действий.
Впрочем, если считать «Библию» вещью хотя бы отчасти биографической, можно сказать, что манипуляции мальчика-героя с Библией имели не только интеллектуальные, приводящие к осознанию правды, но и вполне реальные последствия. Мать писателя умерла от рака, когда ему было 13 лет, а через три года покончил с собой его отец. В свете событий венгерской истории можно сказать, что их убила истина.
Истории посвящена трехстраничная безделушка, эссе «Человек как чудовище» (2003) — может быть, самый сложный из всех текстов Надаша. Молодой человек, появление которого в пригородном поезде вводится через отсылку к «Процессу» Кафки, усаживается в купе напротив красивой барышни. Намекнув нам на сложности своей любовной жизни, автор-герой пускается в мастерски сделанное описание молчаливого взаимодействия между двумя пассажирами: взгляды, жесты, положение книги на коленях у прекрасной незнакомки, гипостазируемая реакция окружающих. Пассажиры эти — сразу и герои модернистского романа, и насельники реальной европейской истории: Надаш ведет линию Кафки, не забывая, впрочем, в двух словах объяснить, что дело все-таки происходит не в выморочной Праге начала 1920-х годов, которая в силу своей чуждости стала для немецкоязычного романиста чистой абстракцией, а в послевоенной Европе, где знаки имеют конкретный исторический смысл. В частности, черный цвет в одежде, которому отдает предпочтение автор-герой, был введен в моду деятелями Резистанса: парижскими экзистенциалистами, шансонье и патафизиками. Наш герой, надо полагать, тоже герой национального сопротивления — Венгерской революции 1956 года. Впрочем, абстракций и типов и тут
