Жизнь удалась - Андрей Рубанов

Но здесь и сейчас, внимательно вглядываясь в черно-белую ксерокопию черно-белой фотографии, капитан Свинец вспомнил въяве это лицо, доподлинно опознал эти глаза за круглыми стеклами, и этот узкий подбородок, и дважды по-мефистофельски изогнутые уши с торчащими наружу верхними концами.

Эту белесую круглую морду он видел тогда, в морге.

Знобкий охотничий холодок пробежал по коже капитана. Он нашел. Отыскал.

Мужчина, внимательно наблюдавший за капитаном из приоткрытой двери морга города Захарова, был Кирилл Кораблик, по прозвищу Кактус, сотрудник Межрегионального фонда ветеранов Олимпийского движения.

Капитан небрежно сложил бумажку вчетверо, сунул во внутренний карман, вышел из душного, заполненного нервными людьми коридора паспортной конторы на крыльцо, вдохнул ледяной предзимний воздух и ощутил редкое, из ряда вон выходящее удовольствие.

Ради него он, собственно, и жил.

Некий юноша в модном пальто выскочил из дверей, толкнув капитана в бок, и поспешил к своему авто, на ходу победно сжимая пальцами новенький, только что полученный загранпаспорт, но сыщик благодушно простил засранца — пусть валит в свою Турцию, или Египет, или куда там он намылился.

Свинец где-то читал, что поэты, когда сочиняют стихи, испытывают особенное, ни с чем не сравнимое наслаждение. Алкоголь, наркотики, женщины, деньги, власть — чепуха по сравнению с чувствами, рождающимися в душе и теле творческого человека, художника, сочинителя, музыканта.

Сейчас капитан с наслаждением приравнял себя к поэту. Охотник, настигнувший жертву, обуреваем похожими чувствами.

5. Вспомнила

Ночью ей приснился кошмар. Кружила какая-то бельмастая морда. Вроде бы человеческая — но нечеловечески деформированная. Марина рванулась, словно из колючих железных цепей, но вышло — всего лишь из плена тонкого одеяла. Оторвала затылок от подушки, закричала, продышалась, вытерла со лба пот. Нашарила на тумбочке стакан с водой, сделала глоток; продышалась еще раз.

Душу что-то нагружало. Какая-то идея, тяжелая, давила, мешала, не позволяла оттолкнуть себя.

Встала, сдвинула балконную дверь, вышла в ледяную ночь. За спиной, выползая из теплой тьмы спальни, висело жестокое одиночество. Не мужское — разгульное, сулящее приключения, — женское одиночество; пронзительно-тусклый вдовий алгоритм быта.

Одна. Одна посреди черного, неярко кое-где подсвеченного, глумливо ревущего моторами мира. Одна в доме, одна в городе, одна на целой земле. Где тот, к которому хотелось прилепиться, как живое прилепляется к живому в попытке выжить? Его нет, он канул в неизвестность, подложив вместо себя подозрительный труп.

Куда теперь? И что теперь? И как теперь?

Сверху цедили серебряный свет бледные звезды; снизу хулиганили разноцветные огни машин — то смешивались в густые пятна, то делились, дикими всполохами разбегались прочь друг от друга.

Нет, он жив. Матвей жив. Он со мной, он шлет мне сигналы. Его мозг сотрясается и дышит. Я чувствую импульсы и пульсы, я дрожу от его вибраций, достигающих меня сквозь километры льда и мрака.

Накапала корвалола. Уснула.

Необъятный мегаполис, ежедневно выгоняющий на работу десять миллионов мужчин и женщин, утром пятницы начинал нервничать. От усталости. И от предвкушения выходных. Десять миллионов мозгов меняли настройку. Десять миллионов индивидуальных воль перенацеливались. Живой корабль водоизмещением в семьсот тысяч тонн перекладывал руль. Трудно поскрипывая, ложился на новый курс.

В пятницу Марина никогда не выходила за порог дома. Бестолковая пятница принадлежала спешащим, переутомленным трудящимся гражданам. Нигде не работающая супруга виноторговца, обладательница счастливого билетика в лучшую жизнь, предпочитала наблюдать многокилометровые автомобильные пробки и осажденные толпами супермаркеты из окна квартиры. Максимум — посредством телевизора.

Сейчас она и телевизор не стала смотреть. Точнее, попробовала — хотела отвлечься, как-нибудь расслабиться после страшной ночи — но с экрана ей тут же подмигнул некий пылкий педик, и она все выключила. Бродила по комнатам в тишине. Пила кофе без кофеина.

Ближе к обеду приехала Надюха. Ну, не к обеду — в три часа дня; так показали часы на прикроватном столике; впрочем, хронометры, циферблаты, тикающие устройства, безжалостно отмеряющие секунды, минуты и прочие отрезки жизни, для Марины стали теперь практически ненужным элементом интерьера. Времени она не чувствовала. Время умерло. Время перестало быть чем-то важным. Время утратило ценность и функцию. Когда-то, всего лишь неделю назад, оно бежало, возбуждало, увлекало за собой — теперь превратилось в мертвое, стоячее болотце.

Гостья, обычно практикующая яркий макияж, предстала ненакрашенной, белесой мышкой, волосы забраны в пучок, потертые джинсы, обвисший свитер. Не хочет, наверное, меня раздражать, не хочет выглядеть в моих глазах как праздник — догадалась зевающая, вялая хозяйка, наблюдая, как перед ней появляются из вместительного пакета шоколадки, охлажденная клубника, пачки ментоловых сигарет, банки маслин, какая-то колбасная нарезка. Марину кольнуло: явно не совсем по карману Надюхе вся эта снедь, а вот же — не пожалела денег, принесла, чтобы хоть как-то скрасить беду…

Выпили по коктейльчику. Марина скупо рассказала подруге про город Захаров. Бледная Надя ахала, пыталась утешать. Марина не слушала, слова — и чужие, и собственные — доносились до нее через два на третье. Правда, после нескольких подряд «Маргарит» немного отпустило.

— Что будешь делать? — спросила подруга.

— Не знаю. Ждать буду.

— Его найдут.

— Надеюсь. А не найдут — что-нибудь придумаю.

— Ты сама не своя. Что значит «не найдут»? Найдут!

— Работать пойду. Наверное.

— Работать? Зачем?

— А жить на что?

— У тебя совсем ноль, да? В смысле — денег?

Марина отмахнулась жестом уверенной барыни.

— Пару месяцев продержусь.

— А дальше?

— Не знаю. Ничего я не знаю…

Она слукавила. Не хватало еще рассказывать подруге о своих деньгах.

О своих деньгах не следует ничего никому рассказывать, а подругам — особенно.

Свои деньги она пересчитала еще вчера. Наличными вышло почти четыре с половиной тысячи долларов и еще семь тысяч евро (копила на поездку в Милан), ну и сколько-то рублей. Кто их считает, эти рубли? Плюс две кредитки, на каждой по пять тысяч долларов. Еще имелись две норковые шубы, одну брали за восемь тысяч, вторую за одиннадцать, обе дарил Матвей на годовщины свадьбы. В подземном гараже, под домом, стояла машина, не самая плохая, просторная, полноприводная, с кондиционером, летом прохладно, зимой безопасно — ее в любой момент можно продать минимум за двадцать. Самое место в упомянутом гараже покупали на заре нулевых годов за семь тысяч, теперь оно оценивалось примерно в тридцать. Надо бы узнать реальную цену, да только откуда взять силы? Дальше — основное, главнейшее и дорогостоящее: сама квартира. Четыре комнаты, на восемнадцатом этаже, в высотке, улучшенной планировки, со всеми удобствами.

Хоть так считай, хоть эдак — а Марина не оставалась внакладе. И голодная смерть ей не грозила, в ближайшие лет пятнадцать. И на работу идти ради куска хлеба ей не стоило. Но также не стоило и афишировать свои капиталы, даже перед лучшей и единственной подругой.

Опрокинули еще по коктейльчику.

— Плохо мне, — сказала Марина. — Плохо, грустно и страшно.

Она неожиданно заметила, что колготки подруги заштопаны — в самом низу, у пальцев. Сидели на креслах по-девчоночьи, поджав коленки, — вот и бросилось в глаза.

Марине стало жалко всех женщин на белом свете, сколько их есть, и она захотела заплакать, но не стала, потому что уже плакала час назад — хватит на сегодня…

— Ты еще не старуха, — угадав все ее мысли, произнесла Надя, — что-нибудь придумаешь.

— Что? — крикнула Марина. — Что придумаю? Распродам это все? Перееду с Профсоюзной в Бибирево? Буду ездить на метро? И втирать в рожу «Орифлейм»?

— Ничего страшного, — сухо произнесла Надюха. — Ты сильная. Надо будет — и поездишь, и вотрешь…

— Нет, — возразила Марина, чувствуя сладкий хмель в тяжелой, не совсем проснувшейся еще голове, — мне это не надо.

— Мне тоже этого не было надо, — тихо сказала Надюха и поджала губы, — а вот втираю до сих пор. И езжу. И ничего.

— Вон твое «ничего», — горько улыбнулась Марина, указав глазами на небрежный шов на колготках подружки, но тут же пожалела.

Нельзя, девчонки, попрекать подружку рваными колготками. Грешно.

Но подружка — верная, единственная — хоть и обиделась страшно, но не стала затевать ссоры.

За это я тебя и люблю, дорогая, подумала Марина, мучаясь мгновенным раскаянием, а потом решила, что просто подумать — мало.