Жизнь удалась - Андрей Рубанов

— Я в Москве с семьдесят девятого года, — задумчиво произнесла женщина. — Четверть века, прикинь? А вы, менты, не изменились.

— А незачем, — весело ответил капитан. — Незачем, поэтому и не изменились. Менты всегда одни и те же. Меняется только их начальство. Поехали.

Он повернул ключ и завел мотор. Тронул, выкатился на проезжую часть. Катерина стиснула руки.

— Зачем тебе Кактус?

— Катя, — негромко позвал капитан, игнорируя вопрос. — Я тебе не враг. Ты связалась не с теми людьми. Они вообще не люди. Они человека похитили. Возможно, уже и убили. А чтоб никто его не искал, подложили чужой труп. Это конченые беспредельщики, и мозгов у них нет. Действуют методами девяносто второго года. Так сейчас никто не делает. Им недолго осталось. Я их накрою. Если не я, значит — кто-то еще; неважно. Расскажи мне все, что знаешь. И забудь про этот фонд спортсменов. Навсегда.

Капитан смолк Хорошее настроение куда-то делось.

— Не трясись, — сказал он. — Никуда я тебя не повезу.

Высажу сейчас. Иди, куда шла. Дура. Но в церковь — зайди. Свечку поставь. Потому что сегодня твой самый счастливый день. Судьба меня специально на твоем пути поставила. Если б не я, ты бы, может, через неделю-другую тоже без вести пропала… Ты девок под богатых козлов подкладываешь — бог тебе судья. Это ремесло вечное. Но с ними, — капитан показал себе за спину большим пальцем, — не связывайся. Им конец настал. Я сейчас туда зашел — а на входе охранник пьяный. В серьезной конторе охрана на работе не пьет. Даже в субботу…

— Стой, — с ненавистью сказала Катерина. — У Кактуса постоянная девочка. Наташа. Стриптиз танцует. Она с ним уже полтора года. Что между ними — я не знаю. Может, даже любовь. Только она тебе ничего не скажет.

— Мне? — Капитан расхохотался. — Не скажет? Ничего? Мне — не скажет?! Мне?!

Так ему вдруг стало забавно, что он ударил ступней по педали, и машина остановилась, в самом неудобном месте, посреди оживленного перекрестка, и возмущенно загудели едущие следом, и заморгали фарами, пытаясь образумить странного водителя, напомнить ему, что он всем мешает, — но человек из МУРа продолжал смеяться едва не навзрыд.

Вот же пошутила! Вот же сформулировала! Это же надо же так же предположить, что есть на свете живое мыслящее существо, способное скрыть от капитана Свинца нужные ему сведения! Вот же приходят же фантазии в человеческие головы!

Мгновенно, на середине самого юмористического всхлипа, страшный милицейский хохот оборвался.

— Где эта твоя Наташа? Давай, звони. Поедем разговаривать. Прямо щас.

Капитан вспомнил своего брата. Представил его, въезжающего на своем бульдозере — в руках бердана, в зубах цигара — прямо сквозь строй аспидно-черных лимузинов в двери Межрегионального фонда; ревет дизель; страшно лязгают гусеницы, сокрушая тонкий, как бумага, столичный асфальт; лопаются и сминаются лакированные корпуса автомашин; хохочет и матерится Федот, нажимая рычаги, до основания сокрушая лакированную жизнь.

Свинец повторил:

— Прямо щас.

Машина по-прежнему стояла на пересечении улиц, мешая всем. Но капитан работал и на мелочи не отвлекался.

Упорно давит рычаги веселый Федот. Вокруг в панике суетятся секьюрити, бодигарды и прочие низшие чины бесчисленной армии холопов. Хрюкают рации. Свистят свистки. А трактор ревет, лязгает и едет. Федот малахай на затылок сдвинул, из поджиглета целит. В людей, конечно, палить не будет, но в воздух — запросто. Чтоб жути нагнать. Рычит железный конь, когда-то пришедший на смену крестьянской лошадке. Стальной нож соскребает с поверхности мира все лишнее и чрезмерное. Чрезмерно черные повозки для чрезмерно сытых пассажиров, охраняемых чрезмерно услужливыми шестерками. Хрустит, в прах распадается под ножом все, чего быть не должно.

Доволен Федот. Вот соскреб толстый слой кокаина — обнажилась позолота. Блестит сально. Соскреб и ее. Дальше самый толстый слой: дерьмо окаменевшее, кровь, прочая физиология — и это долой. Все долой — пока не обнажится основа.

Земля.

Сырая, черная, мягкая.

Катерина выпустила сигаретный дым через полуоткрытое окно: вдруг оттуда ей швырнуло в лицо зарядом то ли дождя, то ли снега, — сорокапятилетняя мадам дернулась, словно от пощечины, одним движением выхватила из сумочки платок и телефон. Платком поправила слегка съехавший правый угол левого глаза, а в тело телефона принялась ожесточенно вонзать длиннейшие накладные ногти. Истерически выкрикнула:

— Может, проедешь с перекрестка?

— Как скажешь, — послушно сказал капитан, мирно привел в действие все положенные сигналы и откатился к обочине, выключил мотор, а радио, наоборот, включил, поймал песенку Антонова, с удовольствием подпел.

— Ты звони, звони.

— Она не берет трубку!

— Отправь эсэмэску.

— Я тебе что, малолетка — эсэмэски посылать?

— Опять грубишь. Я не люблю грубых женщин.

— А ты, вообще, умеешь женщин любить? По-моему, ты их только мучить умеешь. И пугать…

— Любить и мучить — это одно и то же…

Катерина подняла вверх палец:

— Алло? Это ты? Почему трубку не берешь? Работаешь, что ли? Нет? А что делаешь? Ты где? Это где? Ага, поняла. Тут с тобой хочет поговорить один человек. Нет, нормальный. Да, по работе. Да, важно. Будь там, мы сейчас приедем.

8. Трус не играет

Полевые, конечно, знали: вратарь — полкоманды. Вратарю достается. Вратарю больно. Полевым тоже попадало, но что такое настоящая боль, когда кусок резины влетает меж ребер и скорость его — сто километров в час, никто из полевых не догадывался. Это было как удар ломом. Это оглушало. Ты исторгаешь тяжкий выдох, выпрыгивают непрошеные слезы, текут по щекам и смешиваются с потом; свисток судьи; нарушение; вбрасывание; переводишь дух, орешь на ближнего защитника, тот хочет выругаться в ответ, но не может, потому что вратарю «пихать» нельзя, а можно только подбадривать, и прикрывает угол, и ты знаешь, что он тоже, если надо, ляжет под шайбу не хуже чемпиона мира и Европы Зинэтулы Билялетдинова; слезы высыхают, опять свисток, и понеслась, понеслась!..

Лучшие вратари вырастают в слабых командах. Там больше работы. Иван Никитин отстоял восемнадцать сезонов в команде первой лиги, регулярно стоявшей навылет, и восемнадцать лет подряд спасал команду (и весь город, живший только хоккеем) от вылета.

Он считался грязным игроком. Любил потолкаться у борта. Очень любил подраться. Почти в каждом матче получал по две минуты за грубость. Но самое главное: за матч имел в среднем три-четыре плюхи. Не больше. Даже если соперник объективно был сильнее. Одну или две пропускал в первом периоде, одну или две — во втором, в третьем ловил кураж и обычно стоял на ноль. Особенно если играли дома.

Увидев белую «Волгу» голкипера Никитина, городские мальчишки орали от восторга и свистели, и даже машина первого секретаря областного комитета партии товарища Золотых уступала дорогу.

Город Западноуральск, где родился Иван, построили в конце сороковых годов. Ходили слухи, что сам Сталин нарисовал на карте крестик. Стране срочно требовались удобрения и еще кое-какие химические субстанции, очень полезные в народном хозяйстве, но крайне вредные в производстве. Согласно легенде, отец народов затребовал атлас Советского Союза, самый наиподробнейший, фундаментальный, где плотность населения (столько-то человек на квадратный километр) обозначалась разными цветами. Недолго думая, дядя Джо нашел удобное место, белое пятно (менее одного человека в радиусе тысячи квадратных километров; иными словами, это была бесплодная пустыня) — и там повелел учредить и завод, и город для проживания трудящихся.

Карандашик генералиссимуса ударил в точку на границе тундры и тайги, Европы и Азии. Очень далеко от столицы. Очень выгодно стратегически.

Государственная машина закрутилась со своей обычной, бешено-безжалостной силой. На месте будущей стройки срочно основали три лагеря, и несколько тысяч зэков в каких-нибудь четыре года возвели заводские корпуса и жилые дома. Далее вождь преставился, зэки разъехались по домам, но не все — многие остались при заводе, поскольку в заводских столовых кормили мясом, а в заводских общежитиях исправно действовала удивительная для тех времен техническая новинка: центральное отопление.

Нормально. Жить можно. В клубе — кино каждую пятницу.

К концу пятидесятых завод «Спецхимпром» работал в полную мощность. Однако отсылаемые в Москву статистические данные свидетельствовали о низком пороге смертности, высоком проценте уродов среди нарождающихся младенцев, о повальном алкоголизме и росте преступности. Город гнил. Его население составляли прямые потомки зэков-первопроходцев. Нравы не отличались пристойностью. Незначительная прослойка инженеров, врачей и учителей пила горькую. Поступали даже сигналы об антисоветских высказываниях.