Последнее убийство в конце времен - Стюарт Тёртон

до нитки, потом их подхватило течение и понесло в туман, так что они едва выгребли. Потом они поели всухомятку, сидя в лодке, и, по очереди сменяя друг друга на веслах, пошли назад, в деревню, смотреть постановку пьесы, которую написала Джудит.

После того шторма она весь день не могла согреться, ее прямо трясло от холода, но в целом вид у нее был неплохой, плюс она не любила жаловаться. После отбоя они заснули в объятиях друг друга. А утром Джудит была мертва – тихо угасла во сне, никого даже не потревожив.

Тея посадила Сета в карантин на случай опасной болезни, но это оказалась не она, а одна из тех инфекций, которые всегда живут в деревне бок о бок с жителями, время от времени лишая кого-нибудь из них жизни до срока. В тот раз инфекция выбрала Джудит.

Тея хотела, чтобы Сет остался ее учеником, но каждый раз, входя в лабораторию, он натыкался на эксперимент, которым еще недавно занималась Джудит. Видел собранные ею цветы. Читал написанный ею отчет. Это было невыносимо. Сет недолго боролся с собой: через несколько дней он под выдуманным предлогом покинул команду учеников и больше не возвращался. Кажется, после этого Тея ни разу даже не заговорила с ним, и он считает, что правильно. Он не только не выполнил свой долг, он предал саму священную идею служения. Иногда он спрашивает себя, уж не потому ли ему так сложно с дочерью, что разочарование в ней множится у него на разочарование в себе самом?

Эмори застывает в дверях, но, видя, что в лаборатории нет старейшин, с облегчением выдыхает.

Потом берет ножницы и, пока ее отец не вышел из задумчивости, отхватывает ими кусок от его футболки.

– Что ты делаешь? – возмущенно вскрикивает он.

– Хочу узнать, чья это кровь у тебя на одежде, – жизнерадостно отвечает ему дочь. – Надеюсь, мы успеем выяснить это прежде, чем Гефест убьет тебя ради того же самого.

Клара опускает клочок ткани в анализатор, а Сет приподнимает уголок простыни над телом Ниемы. Даже не будь у нее размозжен череп, она все равно выглядела бы ужасно. Небрежно зашитое прозекторской иглой после вскрытия, ее тело сейчас больше всего напоминает лоскутное одеяло.

Сет торопливо опускает простыню и падает на соседний с каталкой стул. Невозможно поверить, что такая страшная смерть постигла такого прекрасного человека. Что бы там ни говорила Эмори, Сет по-прежнему убежден, что смерть Ниемы была досадной случайностью, ну, максимум ужасной ошибкой.

Клара приносит бинты, антисептик и болеутоляющее в порошке. Разведя его в воде, она протягивает стакан деду. Пока он пьет, она подтягивает к нему табурет, кладет на него ногу деда и начинает осматривать круглую ранку на его лодыжке. Ранка вспухла, из нее сочится желтый гной.

– У тебя инфицированная рана, – говорит ему внучка. – Откуда?

– Понятия не имею, – отвечает он. – Я с ней проснулся. Надеюсь, экстрактор памяти найдет в моей голове ответ.

– Ты что, правда позволишь Гефесту надеть его тебе на голову? – вырывается у ошарашенной Клары, пока она обрабатывает ранку. – Старейшины оказались не такими, как мы думали, и они не всегда правы. Они жестокие и эгоистичные. Они причиняют боль. Им нельзя доверять.

– Мы созданы для того, чтобы служить им, – добавляет Эмори, разглядывая экстрактор. – Они сделали нас, чтобы мы выполняли за них работы, которые им не нравятся.

– Можно подумать, это имеет какое-то значение, – возражает ее отец, морщась, когда Клара вырезает из его лодыжки кусочек измочаленной плоти. – Величайшей честью для любого жителя деревни всегда было служение. Мы заботимся прежде о других и только потом о себе. Так что твое открытие – вовсе никакое не открытие.

– А разве мы не имеем права выбирать, служить или не служить, по доброй воле? – задает вопрос Эмори, огорченная тем, что отец реагирует так спокойно.

– А где гарантия, что мы выберем именно это? – спрашивает он, пытаясь стряхнуть с другой ноги ботинок. – Мне, например, безразлично, человек я или нет. Это не отменяет ни моей сути, ни моих желаний. Вот у меня, к примеру, спина чешется – точно так же она чесалась и до того, как ты мне это сказала. У меня болит шея. Я люблю море. Не люблю вареную картошку. Но сегодня утром я проснулся весь в крови и без лучшего друга.

Наконец он с усилием стягивает ботинок двумя руками и аккуратно ставит его на пол рядом с табуретом.

– Если мои забытые воспоминания помогут деревне, я отдам их добровольно и буду гордиться этим.

– Это ботинок Шилпы, – говорит Эмори, подбирая его с пола.

– Нет.

– На каблуке не хватает куска, – говорит она, показывая отцу подошву. – Ты снял их вчера с Шилпы, пока та спала.

– Да зачем они мне понадобились?

– Затем, что за фермами начинается каменная пустыня, – говорит Клара, прижигая ранку антисептиком. – Ты, я и мама шли там прошлой ночью к хижине Адиля и везли тележку. Вот тебе и пришлось переобуться.

– Я провел всю ночь у маяка, ждал там Ниему, – протестует Сет.

– Нет, ты привез ее обратно, в деревню.

– Но проснулся-то я там, на маяке, – восклицает он, брызгая слюной. – Зачем я тогда вернулся?

На столе звякает прибор, сигнализируя о готовности результата анализа. Клара заканчивает перевязку, встает и подходит к прибору.

– Ну, чья там кровь? – спрашивает Сет, поворачиваясь к внучке всем корпусом. Он явно боится ответа. – Ниемы?

– Нет, – дрогнувшим голосом говорит Клара. – Это кровь Хуэй.

48

Взволнованный Сет хромает кругами по лаборатории Теи под задумчивым взглядом дочери и пораженным – внучки.

– Хуэй вчера не было в моей лодке, – повторяет он уже в четвертый раз. – Я ее почти не знал, эту девочку.

– Возможно, ты просто был рядом с купальней, когда на нее напали, – предполагает Эмори.

– Я проснулся в море! – огорченно стонет ее отец и вскидывает вверх обе руки. – Бессмыслица какая-то.

– Расскажи нам, что случилось вчера ночью, – продолжает она, втайне наслаждаясь смятением родителя. – Ну, то, что ты помнишь.

Сет трясет головой, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь.

– Да нечего особо рассказывать-то, – говорит он, почесывая бороду. – Ниема была очень тихой. Молчала почти всю дорогу. Рассказала только, откуда у нее этот остров, да спросила про твою мать…

– Она спрашивала тебя о маме? – перебивает его Эмори.

За все двадцать лет, что прошли со дня смерти Джудит, Ниема не заговаривала о ней ни разу. Даже в первые недели после похорон, когда Эмори было особенно необходимо говорить о матери, чтобы снова пережить отпущенные им совместные мгновения, Ниема сразу меняла тему.