Партизаны - Ян Лысаковский

Поужинал только около полуночи. Штаб разместился в полуразрушенном подвале уже несуществовавшего дома. Его снесло снарядами тяжелой артиллерии. В большем помещении после уборки, насколько она была возможна, расположились связные, телефонисты и артиллеристы. В меньшем — командиры. Солдаты заделали дыру в стене, укрепили на ящике свечу. Рыбецкий поставил возле нее бутылку трофейного коньяка. Налил себе несколько больше половины стакана, залпом выпил. Коваль даже приподнялся на локтях. Картина была необычной. Капитан снова потянулся за бутылкой.

— Смотри?.. — тихо проговорил Коваль.

— Ничего со мной не будет.

— Ему теперь уже ничем не поможешь.

— Кому?

— Сушко. Я не слепой, вижу ведь твое состояние.

— Да, — вздохнул Рыбецкий, — ушел из жизни еще один молодой и сильный человек. А ведь всего несколько часов назад он был полон энергии. И вот нет человека…

— Не пей больше, — снова сказал Антони.

— Не пью.

— Что тебя грызет?

— Меня тоже могут унести, как и Сушко.

— Каждого могут…

— Столько вместе всего пережито…

— Да, — вздохнул Коваль. — Война отняла у нас лучших товарищей.

— А ты боишься?

— Боюсь.

— Сушко столько прошел…

— Слушай, налей и мне коньяку.

Рыбецкий лежал на топчане и рассказывал Ковалю о Сушко. Оказывается, тот еще до войны был старшиной роты. Потом сентябрь тридцать девятого года. Поражение и борьба непокоренных…

— Почему ты говоришь об этом именно сегодня? — неожиданно спросил Антони.

Рыбецкий не спеша свернул цигарку.

— Чтобы знал. — Капитан привстал, прикурил, глубоко затянулся и выпустил дым.

— Что знал?

— Чтобы знал, какими дорогами пришли мы сюда, на Старый Одер, я и Сушко.

— А почему именно сегодня?

— Потому что завтра и меня могут убить, и ты не узнаешь, кто воевал рядом с тобой и погиб, когда до Берлина остался один шаг.

— Понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Ты никогда не был в таком положении, когда человек должен заново строить свою жизнь.

Коваль улыбнулся в темноте. Он знал, как трудно было Рыбецкому сказать обо всем этом. Ибо еще вчера утром…

Перед самым рассветом стояли в окопе на польском берегу Одера. Атака. Все было готово к ней: поставлены задачи, люди распределены по командам для переправы, объявлены номера лодок и понтонов. Артиллеристы определили цели, рассчитали данные, запаслись снарядами. Ждали только сигнала…

В батальон пришел капитан Карамуцкий из штаба полка. В тумане занимавшегося утра уже можно было различить темную воду, поваленные на берегу деревья, силуэты солдат.

— Читали уже обращение Военного совета? — спросил Карамуцкий.

— Так точно, — доложил Антони, — сам был во второй роте. Солдаты считают, что настало время нанести последний удар по фашистам.

— Просто считают, что с них уже хватит, — высказал свое мнение Рыбецкий. — А ты наговорил столько громких слов.

— Как это хватит? — заинтересовался Карамуцкий.

— Хотят домой.

— Капитан Рыбецкий представил дело в несколько упрощенном виде. — Коваль заметил тень, пробежавшую по лицу Карамуцкого, и хотел сгладить впечатление от слов командира.

Теперь Рыбецкий пытался по-новому осмыслить войну и свое место в ней. Здесь, на переднем крае, где на частичку человеческого тела приходятся, пожалуй, тонны снарядов и бомб, человеку труднее всего, ему угрожают истертые до блеска гусеницы танков, закопченные сопла огнеметов, старательно снаряженные патронами ленты пулеметов. Рвут, жгут, уничтожают. Приходят новые солдаты, с опаской всматриваются в раскалываемый взрывами горизонт, идут вперед, обильно помечая свой путь свежими могилами.

Он никогда не пытался увильнуть от войны, искать в тылу спокойной жизни. Но иногда желание выжить захватывало так сильно, что он с большим трудом мог управлять собой. Однако батальона никогда не покидал, не мог представить себе жизнь вне его. Находился в огне и этого требовал от других. Не щадил себя, да и как, в конце концов, мог беречь себя командир? Поэтому не колеблясь отправлял людей в огонь. Имел на то право…

А если бы его спросили, за что он воюет, то Рыбецкий ответил бы, что нельзя не сражаться за свой дом и жизнь. Он должен воевать… Война же не будет вечной. Наступит такой день, когда они дойдут до Берлина и возьмут его. И тогда солдаты смогут вернуться домой.

Коротки военные ночи! Едва успеешь сделать самые срочные дела, как уже светлеет небо, занимается новый день. Он начинается резким лаем орудий, глубоким басом тяжелых батарей. Пехотинцы разминают затекшие ноги, проверяют снаряжение, поспешно глотают кофе, ножами извлекают из банок консервы. Звонят телефоны, старшие командиры уже прибыли на наблюдательные пункты, сыплются приказы. В небе прошли первые самолеты, теперь только не пропустить сигнальную ракету.

И начнется атака…

Батальон иногда представлялся Рыбецкому исправно действовавшей машиной. Надежной и безотказной, как спусковой крючок автомата. Не надо бегать до одышки с одного фланга на другой, торопить, организовывать удары, объяснять или угрожать.

Сработались и командиры. Стоило капитану пройтись биноклем вдоль линии стрелковых цепей, повернуть голову и сказать: «Перед второй слабеют…» — как уже поручник Котьвин отдавал приказы орудийным расчетам, минометчики поворачивали стволы, возницы фургонов с боеприпасами подстегивали лошадей, и роты, поддержанные плотным огнем и прикрытые заслоном разрывов, как острый нож, вонзались в немецкую оборону.

Слева над горизонтом появилась громадная черная туча. Точно такую же видели в прошлое лето, когда двинулись вперед с позиций на Пилице и Висле. Тогда горела Варшава. Теперь пылал Берлин. Горел Берлин! Наконец…

— Людей там поляжет… Брать такой город…

— Везде гибнут. У нас тоже.

— Но не столько. Конец войны не за горами.

— В Берлине не жалко и умереть, — упирался Котьвин.

— Болтаешь потому, что злой. Умирать нигде не хочется.

— Может быть, — упорствовал Котьвин. — Однако нигде смерть не имеет такой цены, как там.

Преследуя врага, проходили аккуратными кирпичными деревнями, городками с домиками, спрятанными в садах. Ухоженные дорожки, аккуратные изгороди. И везде легкий ветерок полощет белые флаги. Многие жители прикрепили на рукава белые повязки. Немцы уже сгибали колени и в любой день могли упасть на них… Стоило зайти в первый попавшийся дом — и сразу в глаза бросалась фотография человека в мундире, рядом еще свежее пятно от снятого портрета Гитлера. Иногда солдаты сдирали такие портреты, бросали под колеса автомашин и гусеницы танков. Местные жители дрожали от страха. Фронт, надвигавшийся на них от Москвы и Сталинграда, был когда-то таким далеким… Им казалось, что немецкая мощь и власть будут длиться тысячи лет. А тем временем прошло только пять с половиной лет, и по их улицам прошли чужие солдаты, а из окон повисли белые флаги.

Теперь жители этих чистеньких, ухоженных городков просили военные власти принять во внимание — они простые, добропорядочные люди, они не воевали ни на западном, ни на восточном фронтах, не стояли на вышках концентрационных лагерей, не служили в специальных отрядах. Они только ходили в учреждения, стояли за прилавками магазинов, работали на фабриках, жили. Приходили им посылки с сувенирами. Милые сувениры от сражавшихся где-то далеко сыновей…

А потом был Берлин… Два дня яростного сражения, когда ни орудия, ни пулеметы и автоматы не могли остановить двигавшихся вперед солдат. Батальон собирался на улице: из развалин, подвалов, из тесных проходов между баррикадами собирались люди — живые и легкораненые. А кругом еще клубился дым.

Только теперь Антони заметил, что у него посечен осколками плащ, а на левой руке на ране уже засохла кровь, что ноги его гудели от усталости, глаза болели. Он остановился посреди мостовой, без шапки, с автоматом в руках. Может, сейчас следовало пойти к людям, сказать им что-то такое, что сделало бы это утро отличным от других?

Они и сами знают, наверняка знают. Хотя и держатся обычно, угощают друг друга махоркой, снимают снаряжение, расстегивают мундиры, осматриваются в поисках воды, ворчат на повара, но знают. В их сердцах записан каждый километр фронтовой дороги, имя каждого боевого товарища. И тот русский, который пал под Ленино, и тот пулеметчик, разорванный миной около Тригубовой, и тот тяжелораненый, который тащил лодку в Мерею. Могилы как километровые вехи.

И был великий марш на запад, нелегкий марш, ибо везде приходилось платить жизнью. Но прошли через все: через огонь, бушевавший на Одере, через деревни и городки, наконец, по берлинским улицам… Полевая почта понесет по свету извещения со словами: «Ваш сын пал смертью храбрых в ходе последнего наступления на Берлин». Еще долгие годы будут плакать семьи. И нет им утешения.